Написал: «Рецидивист по фамилии Сергеев».
Это был воскресный день, я был усталым и побитым,
Но одно я знаю, одному я рад:
В семилетний план поимки хулиганов и бандитов
Я ведь тоже внёс свой очень скромный вклад.
УГОЛОВНЫЙ КОДЕКС
Нам ни к чему сюжеты и интриги,
Про всё мы знаем, что ты нам ни дашь.
Я, например, на свете лучшей книгой
Считаю кодекс уголовный наш.
И если мне неймётся и не спится,
Или с похмелья нет на мне лица,
Открою кодекс на любой странице,
И не могу — читаю до конца.
Я не давал товарищам советы,
Но знаю я, разбой у них в чести.
Вот только что я прочитал про это:
«Не ниже трёх, не свыше десяти».
Вы вдумайтесь в простые эти строки,
Что нам романы всех времён и стран?
В них все бараки, длинные, как сроки,
Скандалы, драки, карты и обман.
Сто лет бы мне не видеть этих строчек,
За каждой вижу чью-нибудь судьбу.
И радуюсь, когда статья не очень —
Ведь всё же повезёт кому-нибудь.
И сердце бьётся раненою птицей,
Когда начну свою статью читать.
И кровь в висках так ломится, стучится,
Как мусора, когда приходят брать.
НО Я НЕ ЖАЛЕЮ
У меня было сорок фамилий,
У меня было семь паспортов,
Меня семьдесят женщин любили,
У меня было двести врагов.
Но я не жалею.
Сколько я ни стремился.
Сколько я ни старался.
Кто-нибудь находился,
И я с ним напивался.
Я всегда во всё светлое верю,
Например, в наш совейский народ.
Но не поставят мне памятник в сквере
Где-нибудь у Петровских ворот.
Но я не жалею.
Сколько я ни старался.
Сколько я ни стремился.
Всё равно, чтоб подраться.
Кто-нибудь находился.
И пою я всё песни о драмах.
Всё из жизни карманных воров.
Моё имя не встретишь в рекламах
Популярных эстрадных певцов.
Но я не жалею.
Сколько я ни старался.
Сколько я ни стремился,
Я всегда попадался
И всё время садился.
И хоть путь мой и длинен и долог,
И хоть я заслужил похвалу,
Обо мне не напишут некролог
На последней странице в углу.
Но я не жалею.
И всю жизнь мою колют и ранят —
Вероятно, такая судьба.
Но всё равно меня не отчеканят
На монетах заместо герба.
Но я не жалею.
ОШИБКА ВЫШЛА
Я был и слаб, и уязвим,
Дрожал всем существом своим,
Кровоточил своим больным, истерзанным нутром.
И словно в пошлом попурри,
Огромный лоб возник в двери
И озарился изнутри здоровым недобром.
Но властно дёрнулась рука:
— Лежать лицом к стене!
И вот мне стали мять бока
На липком топчане.
А самый главный сел за стол,
Вздохнул осатанело
И что-то на меня завёл,
Похожее на дело.
Вот в пальцах цепких и худых
Смешно задёргался кадык,
Нажали в пах, потом под дых, на печень, бедолагу,
Когда давили под ребро.
Как ёкало моё нутро,
И кровью харкало перо в невинную бумагу.
В полубреду, в полупылу
Разделся донага,
В углу готовила иглу
Мне старая карга.
И от корней волос до пят
По телу ужас плёлся,—
А вдруг уколом усыпят.
Чтоб сонный раскололся?
Он, потрудясь над животом,
Сдавил мне череп, а потом
Предплечье мне стянул жгутом и крови ток прервал.
Я было взвизгнул, но замолк,
Сухие губы на замок,
А он кряхтел, кривился, мок,
Писал и ликовал.
Он в раж вошёл, знакомый раж,
Но я как заору:
Чего строчишь? Ану покажь
Секретную муру!
Подручный, бывший психопат,
Связал мои запястья,
Тускнели, выложившись в ряд,
Орудия пристрастья.
Я тёрт и бит, и нравом крут,
Могу вразнос, могу враскрут,
Но тут смирят, но тут уймут, я никну и скучаю.
Лежу я голый, как сокол,
А главный — шмыг да шмыг за стол,
Всё что-то пишет в протокол, хоть я не отвечаю.
Нет, надо силы поберечь,
Ослаб я и устал.
Ведь скоро пятки станут жечь,
Чтоб я захохотал.
Держусь на нерве, начеку,
Но чувствую — отвратно:
Мне в горло всунули кишку,
Я выплюнул обратно.
Я взят в тиски, я в клещи взят,
По мне елозят, егозят,
Всё вызнать, выведать хотят, всё пробуют наощупь.
Тут не пройдут и пять минут,
Как душу вынут, изомнут,
Всё испоганят, изорвут, ужмут и прополощут.
Дыши, дыши поглубже ртом,
Да выдохни — умрёшь!