У вас тут выдохни, потом
Навряд ли и вздохнёшь.
Во весь свой пересохший рот
Я скалюсь: «Ну, порядки!
У вас, ребятки, не пройдёт
Играть со мною в прятки.
Со мною номер не пройдёт
Товарищи-ребятки!»
Убрали свет и дали газ,
Доска ж какая-то зажглась,
И гноем брызнуло из глаз, и булькнула трахея.
Он стервенел, входил в экстаз.
Приволокли зачем-то таз.
Я видел это как-то раз — фильм в качестве трофея.
Ко мне заходят со спины
И делают укол.
Колите, сукины сыны,
Но дайте протокол.
Я даже на колени встал,
Я к тазу лбом прижался,
Я требовал и угрожал,
Молил и унижался.
Но туже затянули жгут,
Вот вижу я — спиртовку жгут.
Всё рыжую чертовку ждут с волосяным кнутом.
Где-где, а тут своё возьмут.
А я гадаю, старый шут,
Когда же раскалённый прут — сейчас или потом?
Шабаш калился и лысел,
Пот лился горячо.
Раздался крик и ворон сел
На белое плечо.
И ворон крикнул: «Невермор!»
Проворен он и прыток.
Напоминает — прямо в морг,
Выходит, зал для пыток.
Я слабо поднимаю хвост,
Хотя для них я глуп и прост,
— Вам за пристрастный ваш допрос придётся отвечать.
Вы, как вас там по именам,
Вернулись к старым временам,
Но протокол допроса нам обязаны давать.
И я через плечо кошу
На писанину ту,
Я это вам не подпишу,
Покуда не прочту.
Мне чья-то жёлтая спина
Ответила бесстрастно:
А ваша подпись не нужна,
Нам без неё всё ясно.
Сестрёнка, милая, не трусь,
Я не смолчу, я не утрусь,
От протокола отопрусь при встрече с адвокатом.
Я ничего им не сказал.
Ни на кого не показал,
Скажите всем, кого я знал, — я им остался братом.
Он молвил, подведя черту,—
Читай, мол, и остынь.
Я впился в писанину ту,
А там — одна латынь.
В глазах круги, в мозге нули,
Проклятый страх, исчезни!
Они же просто завели
Историю болезни.
НИКАКОЙ ОШИБКИ
На стене висели в рамках бородатые мужчины,
Всё в очёчках на цепочках, по-народному, в пенсне.
Все они открыли что-то, все придумали вакцины,
Так что если я не умер, — это всё по их вине.
Доктор молвил: «Вы больны» — и мгновенно отпустило,
И сердечное светило улыбнулось со стены.
Здесь не камера, палата, здесь не нары, а скамья,
Не подследственный, ребята, а исследуемый я.
И хотя я весь в недугах, мне не страшно почему-то,
Подмахну, давай, не глядя, медицинский протокол.
Мне приятель Склифосовский, основатель института,
Или вот товарищ Боткин — он желтуху изобрёл.
В положении моём лишь чудак права качает,
Доктор, если осерчает, так упрячет в жёлтый дом.
Правда, в доме этом сонном нет дурного ничего —
Хочешь — можешь стать Будённым, хочешь — лошадью его.
Я здоров, даю вам слово. Только здесь не верят слову.
Вновь взглянул я на портреты и ехидно прошептал:
Если б Кащенко, к примеру, лёг лечиться к Пирогову,
Пирогов бы без причины резать Кащенку не стал.
Доктор мой большой педант, сдержан он и осторожен:
Да, вы правы, но возможен и обратный вариант.
Вот палата на пять коек, вот профессор входит в дверь,
Тычет пальцем — параноик, и пойди его проверь.
Хорошо, что вас, светилы, всех повесили на стенку,
Я за вами, дорогие, как за каменной стеной.
На Вишневского надеюсь, уповаю на Бурденку,—
Подтвердят, что не душевно, а духовно я больной.
Да, мой мозг прогнил на треть, ну, а вы здоровы разве?
Можно вмиг найти болезни, если очень захотеть.
Род мой крепкий, весь в меня, правда, прадед был незрячий,
Свёкор мой белогорячий, но ведь свёкор — не родня.
Доктор, мы здесь с глазу на глаз — отвечай же мне, будь скор.
Или будет мне диагноз, или будет приговор.
Доктор мой и санитары, и светилы — все смутились,
Заоконное светило закатилось за спиной,
И очёчки на цепочке даже влагой помутились,
У отца желтухи щёчки вдруг покрылись желтизной.
Авторучки острие устремилось на бумагу.
Доктор действовал во благо, жалко, благо не моё…
Но не лист, перо стальное грудь пронзило, как стилет:
Мой диагноз — «паранойя», это значит, пара лет.
ЛЕТЕЛА ЖИЗНЬ В ПЛОХОМ АВТОМОБИЛЕ
Я вообще подкидыш
И мог бы быть с каких угодно мест,
И если ты, мой Бог, меня не выдашь,
Тогда моя свинья меня не съест.