Не привыкать глотать мне горькую слюну:
Организации, инстанции и лица
Мне объявили явную войну
За то, что я нарушил тишину,
За то, что я хриплю на всю страну,
Чтоб доказать — я в колесе не спица,
За то, что мне неймется и не спится,
За то, что в передачах «заграница»
Передаёт мою блатную «старину»,
Считая своим долгом извиниться:
— Мы сами, без согласья... — Ну и ну!
За что ещё? Быть может за жену:
Что, мол, не мог на нашей поданной жениться?!
Что, мол, упрямо лезу в капстрану
И очень не хочу идти ко дну,
Что песню написал, и не одну,
Про то, как мы когда-то били фрицев,
Про рядового, что на дзот валится,
А сам — ни сном, ни духом про войну...
Кричат, что я у них украл луну
И что-нибудь еще украсть не премину.
И небылицу догоняет небылица...
Не спится мне... Ну, как же мне не спиться?!
Нет, не сопьюсь! Я руку протяну —
И завещание крестом перечеркну,
И сам я не забуду осениться,
И песню напишу, и не одну,
И в песне той кого-то прокляну,
Но в пояс не забуду поклониться
Всем тем, кто написал, чтоб я не смел ложиться!
Пусть чаша горькая — я их не обману...
ЧЁРНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Мой чёрный человек в костюме сером,
Он был министром, домуправом, офицером...
Как злобный клоун, он менял личины
И бил поддых, внезапно, без причины.
И улыбаясь, мне ломали крылья,
Мой хрип порой похожим был на вой,
И я немел от боли и бессилья,
И лишь шептал: «Спасибо, что живой».
Я суеверен был, искал приметы,
Что, мол, пройдёт, терпи, всё ерунда...
Я даже порывался в кабинеты
И зарекался: больше никогда!
Вокруг меня кликуши голосили:
В Париж катает, словно мы в Тюмень!..
Пора такого выгнать из России!..
Давно пора... Видать, начальству лень.
Судачили про дачу и зарплату:
Мол, денег прорва — по ночам кую...
Я всё отдам! — берите без доплаты
Трёхкомнатную камеру мою.
И мне давали добрые советы,
Чуть свысока, похлопав по плечу,
Мои друзья — известные поэты:
Не стоит рифмовать «кричу-торчу».
И лопнула во мне терпенья жила,
И я со смертью перешёл на «ты».
Она давно возле меня кружила,
Побаивалась только хрипоты.
Я от суда скрываться не намерен:
Коль призовут — отвечу на вопрос.
Я до секунд всю жизнь свою измерил
И, худо-бедно, а тащил свой воз.
Но знаю я, что лживо, а что свято —
Я понял это все-таки давно.
Мой путь один, всего один, ребята,
Мне выбора, по счастью, не дано!
ДУРАЦКИЙ СОН...
Дурацкий сон, как кистенём, избил нещадно,
Невнятно выглядел я в нём — и неприглядно.
Во сне я лгал, и предавал, и льстил легко я,
А я и не подозревал в себе такое.
Ещё сжимал я в кулаки и бил с натугой,
Но мягкой кистию руки, а не упругой.
Тускнело сновиденье, но опять являлось.
Смыкались веки, и оно возобновлялось.
Я не шагал, а семенил на ровном брусе,
Ни разу ногу не сменил — трусил и трусил.
Я перед сильным лебезил, пред злобным — гнулся,
И сам себе я мерзок был, но не проснулся.
Да это бред! Я свой же стон слыхал сквозь дрёму,
Но это мне приснился он, а не другому.
Очнулся я и разобрал обрывок стона,
И с болью веки разодрал, но облегчённо.
И сон повис на потолке и распластался,
Сон в руку ли? И вот в руке вопрос остался.
Я вымыл руки — он в спине холодной дрожью.
Что было правдою во сне, что было ложью?
Коль это сновиденье — мне ещё везенье,
Но если было мне во сне ясновиденье?
Сон — отраженье мыслей дня? Нет, быть не может!
Но вспомню — и всего меня перекорёжет.
А вдруг — в костёр?! И нет во мне шагнуть к костру сил.
Мне будет стыдно, как во сне, в котором струсил.
Иль скажут мне: «Пой в унисон, жми, что есть духу!..»
И я пойму: вот это сон, который в руку.
МЕНЯ ОПЯТЬ УДАРИЛО В ОЗНОБ...
Меня опять ударило в озноб,
Грохочет сердце, словно в бочке камень,
Во мне сидит мохнатый, злобный жлоб,
С мозолистыми, цепкими руками.
Когда мою заметив маяту
Друзья бормочут: «Снова загуляет»...
Мне тесно с ним, мне с ним невмоготу,
Он кислород вместо меня глотает!
Он не двойник и не второе «я»,
Все объясненья выглядят дурацки,
Он плоть и кровь, дурная кровь моя,
Такое не приснится и Стругацким.