Песни каторги.

Сохранились и песни, завещанные волжскими и другими разбойниками, некогда наполнявшими сибирские тюрьмы в избытке. Ими же занесены и забыты многие песни и в сибирских каторжных тюрьмах, где успели эти песни на наши дни частью изменить, частью изуродовать, а частью обменять на другие. Свободное творчество не получило развития; причину тому ближе искать в постоянных преследованиях приставниками. Песня в тюрьме — запрещенный плод. Дальнейшая же причина, естественным образом, зависит от тех общих всей России причин исторических, которые помешали создаваться новой песне со времен Петра Великого. Вначале вытесняли народные песни соблазнительные солдатские (военные), в которых ярко и сильно высказалось в последний раз народное самобытное творчество (особенно в рекрутских). С особенною любовью здесь приняты и особенным сочувствием воспользовались песни рекрутские и в сибирских тюрьмах: и «По горам, горам по высоким, млад сизой орел высоко летал», и «Как по морю-моречку по Хвалынскому», и «Не шуми-ка ты, не греми, мать зелена дубравушка ^{3}. Затем растянули по лицу земли русской войска в то время, когда уже познакомились они с деланною, искусственною и заказною песнею; потом завелись фабричные и потащили в народ свои доморощенные песни, находящиеся в близком родстве с казарменными; на- конец, втиснули в народ печатные песенники с безграмотны- ми московскими и петербургскими виршами, с романсами и цыганскими безделушками. Но в солдатских и фабричных песнях уже утратилась старая, ловкая грань и заявилась новая, фальшивая, а потому и не мудрая. Да пусть живет и такая, когда нет другой: на свободе песня творится, на воле поется, где и воля, и холя, и доля, а обо всем этом в тюрьмах нет и помина. В сибирских тюрьмах есть еще несколько песен, общеупотребительных и любимых арестантами, несмотря на то, что они, по достоинству, сродни кисло-сладким романсам песенников. Решаюсь привести только три в образчик и в доказательство, что другие, подобные им, и знать не стоит.

ПЕРВАЯ

Сидит пташечка во клетке,
Словно рыбочка во сетке.
Видит птичка клетку,
Клетку очень редку,
Избавиться не может.
Крылья-перья бедна перебила,
Все по клеточке летала.
Вострый носик притупила,
Все по щелочкам клевала.
 Отчего же у нас слезы льются,
 Словно сильны быстры реки?
 Слезы льются со кручины,
 Со великой злой печали.
 Вспомню, мальчик — сожалеюсь,
 Где я, маленький, родился.
 Привзведу себе на память,
 С кем когда я веселился.
 Имел я пищу, всяку растворенность,
 Ел я хлеб с сытою,
 Имел я кровать нову тесовую,
 Перинушку перовую.
 Я теперя, бедный, ничего не имею,
 Кроме худой рогожонки.
 Я валяюсь, бедный, под ногами
 До такого время-часу:
 Ожидаю сам себе решенья
 Из губернского правленья.
 Неизвестно, что нам, братцы, будет,
 Чем дела наши решатся.
 Перетер я свои ножки резвы
 Железными кандалами;
 Перебил я свои ручки белы
 Немецкими наручнями;
 Приглядел я свои ясны очи
 Скрозь железную решетку:
 Вижу, все люди ходят по воле,
 Я один, мальчик, во неволе.

ВТОРАЯ

 Хорошо в остроге жить,
 Только денежкам не вод.
 По острогам, по тюрьмам,
 Ровно крысы пропадам.
 Как пойдет доход калашный —
Только брюхо набивай;
 Отойдет доход калашный —
 Только спину подставляй… и проч.

ТРЕТЬЯ

 Суждено нам так страдать!
 Быть, прелестная, с тобой
 В разлуке — тяжко для меня.
 Ох! я в безжалостной стране!
 Гонимый варварской судьбой,
 Я злосчастье испытал.
 Прошел мытарства все земные
 На длинной цепи в кандалах.
 Тому причиной люди злые.
 Судья, судья им — небеса.
 Знаком с ужасной я тюрьмою,
 Где много лет я пострадал.
 Но вот уж, вот уж — слава Богу! —
 Вздохнув, я сам себе сказал:
 Окончил тяжкие дороги
 И в Сибирь я жить попал,
 Где часто, как ребенок, плачу:
 Свободы райской я лишен.
 Ах! я в безжалостной стране.
 В стране, где коварство рыщет,
 Где нет пощады никому,
 Где пламенная язва пышет,
 Подобно аду самому.
 Лишь утрення заря восходит,
 Словно в аде закипит,
 Приказание приходит,
 Дежурный строго прокричит:
 «Вставай живее, одевайся!
 Все к разводу выходи!»
 Но вот одно, одно мученье:
 Манежно учат ходить нас.
 Я Богу душу оставляю,
 Жизнью жертвую царю,
 Кости себе оставляю,
 Сердце маменьке дарю [35].

Несомненно, что сочинение этих песен принадлежит каким-нибудь местным пиитам, которые пустили их в толпу арестантов и занесли, таким образом, в цикл тюремных песен. Не задумались и арестанты принять их в руководство: благо песни в некоторых стихах близки к общему настроению духа, намекают (не удовлетворяя и не раздражая) о некоторых сокровенных думах и, пожалуй, даже гадательно забегают вперед и кое-что разрешают. Не гнушаются этими песнями арестанты, потому что требуют только склада (ритма) на голосе (для напева), а за другими достоинствами не гоняются. Такова, между прочим, песня ссыльных, любимая ими:

Уж ты, матушка Рассея,
 Выгоняла нас отцеля (2-жды),
 Нам отцеля (отселя) не хотелось (2-жды)
 Сударушка не велела, (2-жды),
 Любить до веку хотела (2-жды).
 Как за речкой за Дунайкой (2-жды),
Красные девушки там гуляли,
Промежду собою речь говорили,
Все по девушке тужили: —
Что на девушку за горе,
Что на красну за такое?
С горя ноженьки не носят,
Белы ручки не владают;
С плеч головушка скатилась,
По кроватке раскатилась,
Дружка милого хватилась.

Однако некоторым достоинством и даже искусством, обличающим опытного стихотворца, отличается одна песня, известная в нерчинских тюрьмах и предлагаемая как образчик туземного, сибирского творчества. Песню подцветили даже местными словами для пущего колорита: является омулевая бочка — вместилище любимой иркутской рыбы омуля, во множестве добываемой в Байкале и, в соленом виде, с достоинством заменяющей в Сибири голландские сельди; слышится баргузин, как название северо-восточного ветра, названного так потому, что дует со стороны города Баргузина и замечательного тем, что для нерчинских бродяг всегда благоприятный, потому что попутный. Наталкиваемся в этой песне на Акатуй — некогда страшное для ссыльных место, ибо там имелись каменные мешки и ссыльных сажали на цепь, Акатуй — предназначавшийся для безнадежных, отчаянных и почему-либо опасных каторжников. В середине песни вплываем мы и в реку Карчу — маленькую, одну из 224 речек, впадающих в замечательное и знаменитое озеро- море Байкал.

Славное море, привольный Байкал!
Славный корабль — омулевая бочка!
Ну, баргузин, пошевеливай вал,
Плыть молодцу недалечко.
Долго я звонкие цепи носил,
Душно мне было в горах Акатуя!
Старый товарищ бежать пособил:
 Ожил я, волю почуя.
 Шилка и Нерчинск не страшны теперь,
 Горная стража меня не видала,
 В дебрях не тронул прожорливый зверь,
 Пуля стрелка миновала.
 Шел я и в ночь и средь белого дня,
 Вкруг городов я просматривал зорко,
 Хлебом кормили крестьянки меня,
 Парни снабжали махоркой.
 Весело я на сосновом бревне
 Плыть через глубокие реки пускался,
 Мелкие речки встречалися мне —
 Вброд я чрез них преправлялся.
 У моря струсил немного беглец:
 Берег крутой, а и нет ни корыта.
 Шел я Карчой и дошел, наконец,
 К бочке, дресвою замытой.
 Нечего думать — Бог счастье послал:
 В этой посуде и бык не потонет;
 Труса достанет и на судне вал,
 Смелого в бочке не тронет.
 Тесно в ней жить омулям —
 Мелкие рыбки, утешьтесь словами:
 Раз побывать в Акатуе бы вам, —
 В бочку полезли бы сами.
 Четверо суток ношусь по волнам,
 Парусом служит армяк дыроватый,
 Близко виднеются горы и лес:
 Мог погулять бы и здесь, да бес
 Тянет к родному селенью (конца нет).

35

Известны еще длиннейшие вирши: «Позвольте вспомнить про былое» и проч. и «На дворе шумела буря, ветер форточкой стучал»; «Я видел, как в стране чужой моих собратьев хоронили» и пр., все неудачные попытки, рассчитывающие на дальнейшее развитие тюремной песни, но пользующиеся некоторым успехом только в военных каторжных тюрьмах. За ними одно досадное право — вытеснять мало-помалу самобытные перлы народного творчества. Из известных романсов пробрался в тюрьмы между прочим варламовский: «Что не ветер ветку клонит».