Выбрать главу

Вот, например, замечательное по безукоризненности стихотворение:

Узник
Что не вольная пташка в клеточке, И не робкая рыбка в неводе, Грустит молодец в тюрьме каменной За железною за решеточкою.
После горьких слез, после мрачных дум Добрый молодец вспомнил родину, Вспомнил юные дни невозвратные, Когда жил еще с отцом с матерью.
Ах, ты молодость, жизнь прошедшая. Жизнь прошедшая — подневольная! Ты успела лишь обольстить меня И сокрылася за сини-моря.
Для кого же я по ночам не спал? Кому сыпал я сребро-золото? Не тебе ли я буйной-ветреной Платил дань не раз почти жизнью?

Такие стихи острожного поэта напоминают вполне стихи Кольцова и Полежаева, напр. стихотворение «у меня ли молодца ровно в двадцать лет, со бела лица спал румяный цвет» и т. д.

Подобными же стихами поэт описывает самую жизнь арестантской среды. Таково, например, описание предчувствия арестанта перед наказанием. В этом же стихотворении необыкновенно верно изображено прежнее наказание, известное под именем «Зеленой улицы», столь часто встречающееся в арестантских стихотворениях и взятое тюремным поэтом, вероятно, из живых рассказов, если не самим испытанное.

Ночь перед наказанием
Месяц в небе возвестил Час полуночи глубокой И случайно свет пролил В свод тюрьмы моей жестокой. Грусть чугунною плитой Налегла ко мне на грудь, И без страха я не мог Сердцем трепетным вздохнуть. Бьет полночь; никто ни слова; Всюду спали крепким сном; Только оклик часового Раздавался под окном. Ветер вольный, ветер сильный По корридору шумит. А сердце вещее дрожит И будто ждет чего-то злого, И на слова мои ни слова Мой часовой не говорит. Проходит ночь; душа скорбит… Рассвет мне страшен, как могила. Чего же сердце так заныло? Скажи, чего тебя страшит; Скажи, чего тебя пугает!

А вот и описание казни.

На место казни я пришел; Со всех сторон толпы бежали. Определенье мне читали: Четыре тысячи пройти И вечно чтоб в Сибири хладной В работе каторжной пробыть. Я слышал приговор ужасный. Потом, «Повзводно» — закричал На офицеров батальонный. Склоня я голову стоял Угрозы слушал я невнятно

. . . . . . . . . . . .

Раздали палки по рядам, К прикладам руки привязали, «Дробь» — барабанщикам сказали; В моих глазах померкнул свет. Иду в рядах; пощады нет; Удары сыплют в спину градом, А я без чувств верчу прикладом. Прошел 500, — ходить не мог. Не раз меня сбивали с ног, Не раз водой меня полили. Начальник закричал: «Отбой!» Тряслися ноги подо мной; Дыханье я переводил; Не то был мертв, не то был жив; Не знал, что делалось со мной. И долго в забытьи я был… Тогда лишь принял мало силы, Когда мне фельдшер кровь пустил

. . . . . . . . . . . .

Чрез час в больнице я лежал; За мной товарищи ходили. Ни дня — ни ночи я не знал, Не мог сидеть, не мог ходить, С трудом лишь мог проговорить, Чтоб мне рубашку намочили.

Это стихотворение, по-видимому совершенно выдержанное, внезапно оканчивалось словами на манер арестантской песни:

Так десять дней ее мочил (рубашку) И облегченье получил.

Много глубины чувства встречаем мы в стихотворениях Мокеева, посвященных его личным воспоминаниям. Таково напр. описание чувств ссыльного при оставлении родины. Стихотворение это начинается подражанием пушкинскому «прости, Москва», мы его не вносим, но вот оригинальные его строфы:

Последний раз «прости» родному Приюту должен я сказать, Последний раз кресту златому Приходской церкви долг отдать.
Сказав «прости», не тройкой мчаться Мне суждено по столбовой, — Идти в цепях, душой терзаться С полуобритой головой.
И на этапах в казематах, В сырой забившись уголок, Мечтать о доле невозвратной И слезы лить на злобный рок.
Прости отчизна, край отрадный! В изгнанье вечно я решен, Туда, где россыпи ужасны, Как башни, где хребты стоят,
Где нет невинных развлечений, Равнин, украшенных полей, И где упреки и презренья Должно нести душе моей.
Там буду жить с подругой-скукой, Вдали от милых, сиротой, С воспоминаньем и разлукой Страдать в работе вековой!

Вот как автор изображает судьбу свою в ссылке:

Из жизни ссыльного
За преступленье я лишен Отечества святого, И нить влачится бытия Среди чужого крова.
Чужие нравы и народ… Обычай встретил новый; Не тот лазурный небосклон И климат уж суровый…
В Петровском был и на Коре В тяжелых я работах, Вставал с слезами на заре, Ложился спать в заботах.
В тюрьме сидел и вольно жил, Тянулся год за годом. Надежды я похоронил Под чуждым неба сводом.
Тянулись так пятнадцать лет… Надежда появилась, Мелькнул погасшей жизни свет, Свобода мне открылась.
Я взял билет и с ним пошел, Летел я вольной птицей, С ним проходил хребты и дол — Станица за станицей.
Куда ж, зачем? и сам не знал; Тащился я усталый. Нигде привет меня не ждал В одежде обветшалой.
Войдешь в станицу и с трудом Ночлег найдешь с приветом. В другой всю ночь из дома в дом Проходишь до рассвета.
Глядят с презреньем на меня; Не видно сожаленья, — И час от часа, день от дня Я чуждый стал терпенья.