Собака, съев суслика, осталась очень довольна, легла на спину и принялась кататься, бить хвостом по земле и показывать свои белоснежные зубы. Потом, взглянув на погрустневшее лицо Кавриса, поднялась и подошла к нему, махая пушистым хвостом: мол, чем я могу помочь в такое трудное время? Мальчик легонько оттолкнул Халтарах, и она опять повалилась на землю, радуясь сытости…
Кончив обдирать сусликов, Каврис набрал хворосту и развел костер, высекая из кремня искры на хабо — сухой березовый гриб. Потом он обстругал прутик, заострил один конец, проткнул тушку и стал держать ее над огнем.
Видно, костер тоже проголодался. Желто-красным языком он лизал мясо, мясо шипело, на угли падали золотистые капельки жира. Огонь казался Каврису живым, и бабушка, вспомнил, говорила, что огню надо давать есть. Течен никогда не забывала покормить его: то ложкой каши, то куском хлеба, то мясом. Она учила Кавриса: огонь все видит, все слышит, только говорить не может. Им всегда нужно дорожить, нельзя шутить, заигрывать, иначе из маленького, доброго пламени он может превратиться в большой, злобный пожар.
Каврис бросил в костер еще охапку хвороста, весело загорелись сухие ветки. Мальчик смотрел на яркое пламя, грелся, ел вкусное, прокопченное, «с дымком» мясо и тихонько напевал:
Слова новой незатейливой песенки рождались вместе с мотивом, звучащим где-то рядом.
Огонь горел, легкий весенний ветерок играл с пламенем. Каврис подумал, что светящийся в ночи костер похож на цветок «волчий глаз»:
Каврис сделал несколько шагов к ручью, нагнулся, опираясь руками о мелкую гальку, прильнул губами к воде, отпил несколько глотков.
Ручеек пел. В его звуках слышались слова, неясные, едва различимые, но как раз те, которые хотел сказать мальчик:
Весеннее солнце щедро раскидало по земле свои золоченые кисти. Их ловили лепестки подснежников, горы, деревья, земля, трава. Все вокруг пело и радовалось теплу…
Вдруг за спиной у Кавриса раздался пронзительный свист. Мальчик вздрогнул и оглянулся… Макар! У него тоже было ведерко с капканами. Халтарах тотчас затеяла с его собакой игру.
— Видишь, как они соскучились! — сказал Макар, поглядывая на резвящихся собак.
— И мы с тобой давно не виделись, — добавил Каврис. — Целую зиму… Как ты школу кончил?
— Никак, — нахмурился председателев сын. — До экзаменов не допустили. На второй год оставили…
Каврис от такой новости растерялся; ему даже стыдно стало, словно не Макар, а он сам сделал что-то нехорошее.
«Как же так, — подумал он, — как можно не учиться, если отец заботится, кормит, одевает? Почему учебой не дорожил?»
— Ты на меня все еще обижаешься? — спросил Макар.
На такой вопрос Каврис не мог дать ответа. Конечно, «колхозного ягненка» он давно простил, но вот новая… Новая обида была и ему самому непонятна. Выходит, одни могут учиться, но не хотят, другие хотят, а не могут. И тут было что-то неприятное для Кавриса.
— Ох ты! Сколько добыл! — восхищался Макар, склоняясь над Каврисовым ведерком. — Жирные, сала как на поросятах! А я ничего не поймал.
— Чужой добыче не удивляются. От чужой зависти удачи не будет… Хочешь, возьми одного.
Макар выбрал самую жирную тушку и стал сдирать с нее сало.
— Зачем обдираешь? — удивился Каврис.
— Сусличье сало для сапог годится. Смажешь — долго носиться будут.
Каврис никогда не был завистником, но, глядя на Макара, как тот мажет салом новые сапоги, вздохнул. Сам он с ранней весны ходит босиком, и от этого ноги стали шершавыми и черными, как вороньи лапы.
— А ты почему за сусликами ходишь? Разве вам еды не хватает?
— У нас, как у всех. А что я салом сапоги мажу, так это для того, чтобы можно было подольше новых не справлять.
Смазанные голенища стали черными и блестящими. Макар удовлетворенно топнул ногой, любуясь своей работой, но, взглянув на товарища, который, сидя у костра, тоже смазывал жиром потрескавшиеся до крови ноги, погрустнел: