— Эх, Четырехглазая моя, никуда мы с тобой больше не пойдем… — Мальчик погладил собаку по голове. — Уезжаю я далеко-далеко. Ты, бедная, ничего не знаешь…
Когда Каврис обувался, заявился Макар. Вид у него был довольно печальный.
— Не хочешь ехать?
— Мать не пускает…
Каврис удивился про себя: «Если это хорошая учеба, то почему председателева сына не отпускают? Наверно, не очень-то хорошая. Но что поделаешь — мне выбирать не из чего».
Перед тем как уйти, мальчик прибрал в доме, уложил все лишнее в сундук. И Макар ему помогал, а вот Халтарах мешала: тыкалась в ноги, скулила.
— Оставь мне собаку, — попросил Макар, — моя сильно ленивая.
— Бери. Ей у вас будет лучше.
Макар вынул из кармана веревку, словно он уже заранее знал, что так получится, и принялся завязывать ее на шее Халтарах. Четырехглазая не сопротивлялась. Каврис даже удивился — значит, собаки не такие уж и бестолковые и все понимают. Конечно, у председателя Халтарах поправится, вылиняет, шерсть на ней залоснится. Он с грустью смотрел, как уходит его Четырехглазая с новым хозяином.
… У сельсовета уже стоял фургон. Все были готовы к отъезду — дожидались Танбаева. Каврис быстро прыгнул в фургон, и лошади тронулись.
Аал удалялся, но еще долго был виден красный флаг над сельсоветом, мальчик помахал ему рукой…
А вокруг, над курганной степью, звенели колокольчики жаворонков, желавших путникам счастливой дороги.
Каврис смотрел на родные горы, где много раз бродил с верной Халтарах.
Ребята пели. Их песни были о тех, кто ушел на фронт. Будущие фезеушники воображали, что они солдаты и едут на войну.
Каврису хотелось петь на свой лад, по своей мелодии, но он не решался. Река Абакан, текущая вдоль дороги, плескалась волнами о берег, словно подзадоривала его начать. Мальчик не вытерпел. Он встал во весь рост в высоком фургоне. Дощатое дно казалось ему сценой, он не видел больше ни парней, с которыми ехал поступать в ФЗУ, ни лошадей, ни дороги — только небо, степь, горы, реку.
Крылья белых чаек вели его песню, которую он пел гортанно, как стародавние певцы-хакасы:
Попутчики Кавриса перестали разговаривать и перешептываться с первых же слов песни, они не сводили глаз с вдохновенного лица юного певца. А Каврис уже пел о степном орле:
Солнце уже перешло полдень и стояло на западе. Его золотые лучи были раскиданы по лесу, укрывавшему зеленым бархатом берега реки Абакан.
Внимание мальчика привлекли каменные курганы, которыми была усеяна вся степь до горизонта. Любознательный Каврис и раньше интересовался этими молчаливыми памятниками. Старики толковали о них по-разному: одни говорили, что это могилы погибших воинов, боровшихся против иноземных врагов; другие называли курганы «юртами предков». Не желая, мол, сдаваться врагу, древние хакасы якобы погребли себя в земле и… окаменели вместе со своими жилищами.
Каврис больше верил первому, а против второго возражал: «Наш народ не станет себя убивать. Он будет бороться до последней капли крови».
И сейчас, вспоминая легенды, он запел:
…По широкой степи летели песни, а зеленый густой лес, подхватывая, повторял. Река Абакан играла с волнами и отражениями белых чаек. Горы, оставшиеся вдалеке, повторяли мотив: «Не забывай, не забывай!»
Каврис пел, настраивая свой голос в такт со всем этим прекрасным миром.
Глава
восьмая
В город приехали на утро следующего дня. Аальские остановились у железнодорожной станции Абакан. На станции было много народа — не сравнить с деревней. Люди куда-то спешили, как муравьи перед дождем.
На железных рельсах стояли зеленые вагоны с большими тяжелыми колесами. Черный паровоз, пыхтя и фыркая белым паром, пролетел мимо них. Его громкое фырканье походило на конское ржание. Не ожидая от паровоза такого сильного голоса, Каврис вздрогнул. Недаром отец называл паровоз «черным жеребцом».