Конечно, он говорит неправду — он не за сусликами ходил, а играл в «Чапая»…
Мальчик проснулся — ни дома, ни отца, ни матери. Все это было лишь обманчивым сном. Он лежал на голой земле, посредине яра.
Солнце уже прошло полдень. Кричали речные чайки. Каврис остро почувствовал свою бесприютность и сиротство.
«Кажется, — подумал он, — где-то рядом должен быть аал. Пойду туда, попрошу хлеба».
Мальчик шел осторожно, боясь опять наступить на колючку. Вскоре он добрался до первых домов незнакомого аала. Каврис шел, как Халтарах, когда та пытается выследить зверя: против ветра принюхиваясь к запахам — не пахнет ли где свежим печеным хлебом.
В ограде одного из домов суетилась женщина с засученными по локоть рукавами; ее смуглые руки были припорошены белой мукой. Заметив незнакомого мальчика, женщина спросила:
— Чего надо, сынок?
Недаром говорят: «Ласковый ягненок двух маток сосет». Каврис и не ожидал от себя, что он найдет так много хороших и теплых слов, которые могут разжалобить чужое сердце.
Женщина — она работала пекарем на колхозной пекарне, — выслушав рассказ сироты, всплакнула, утирая слезы кончиком головного платка, вынесла из дома полбуханки хлеба, чистые тряпочки и пузырек. Она сама промыла ранку на ноге и прижгла ее йодом.
Каврис, может, сто раз сказал ей «спасибо», и все от чистого сердца — так был рад. Незнакомая женщина показалась ему похожей на милую мать. Ведь тот, кто делает нам добро, кажется прекрасным, как мать.
С полбуханкой хлеба мальчик вышел из аала и, остановившись у реки, присел на камушек.
Как вкусен теплый хлеб с холодной свежей водой!
Подкрепившись, он пошел дальше, превозмогая боль в ноге. Ранка, в которую набилась дорожная пыль и грязь, начинала гноиться. И все-таки нужно добраться до шоссейной дороги, хотя бы и на четвереньках. Не умирать же здесь, среди степи!
Пока Каврис дошел до шоссе, наступила ночь. Он лег на землю под черное, как казан, небо, где горели бесчисленные звезды. Постель — земля; одеяло — звездное черное небо; подушка — локоть в драной рубашке. И он больше не видел обманчивого сна…
На восточной стороне неба стало светать. Над горами сияла одна-единственная звезда, переливавшаяся перламутром, как пуговица на бабушкином платье. Жаворонки, встречая утро, рассыпали нежный звон.
Рассматривая больные ноги, Каврис стонал. Он и не заметил, как подъехала телега. В телеге сидели Асап и Тонка.
— Что ты здесь делаешь? — удивились они.
Какое счастье! Мальчику хотелось тут же броситься к ним. Но нельзя очень радоваться, бабушка говорила: «При удаче не надо чересчур веселиться, а в горе — чересчур тужить».
— Вас поджидал, — отшутился Каврис.
— Ну и дождался, — ответил Асап.
Он высек из кремня искры, поджег трут и, слегка вдавив его в чубук, затянулся. Дым потек сквозь желтые усы.
Асап с Тонкой, видно, ездили за солью. Каврис сел с ними. Телега подпрыгивала на ухабах, как лягушка.
— Я слышал, — заговорил отец Тонки, — ты ездил поступать в ФЗУ. Что, не удалось?
— Нет, — потупился мальчик.
— Почему же?
Каврис рассказал все, как было.
— Ничего не поделаешь, мой мальчик, будешь работать в колхозе.
Тонка, укрывшись брезентом, лукаво поглядывала на Кавриса: мол, никуда от нас не денешься.
— Садись сюда, здесь хорошо, — сказала она, чуть отодвигаясь.
Под брезентом было тепло, как под сводом шатра. Каврис чувствовал Тонкино нежное дыхание.
Глава
десятая
После города аал казался Каврису тихим и пустынным: здесь не было ни толчеи, ни машин. Скучновато.
Он спрыгнул с телеги и зашагал к своему дому. Во дворе мальчика встретила стайка полуголых ребятишек:
— Каврис вернулся!.. Он учился в городе!.. Он нам, наверно, кеме́т принес! Тебе не даст!..
Если бы эти карапузы знали, какой нелегкой оказалась дорога в город! Но они ничего не знали, они просто обнимали Кавриса, висли на шее, просили гостинцев — кемет.
Один кареглазый, желая похвастаться, поднял подол белой рубашонки:
— Это мне мама сшила! И штаны сошьет!
— Хорошо, хорошо, — ответил Каврис. — Если бы у меня была мама, она бы мне тоже такую красивую подарила.
…В доме было пусто. Даже мышами не пахло. Из углов несло сыростью. После дождя над трубой остались желтые потеки. С потолка сыпалась глина.
Теплом, казалось, веяло лишь от посуды, стоящей на полках, и от ящика, который смастерил отец. Особенно сиротливо выглядел стол, а ведь когда-то за ним было тесно и весело всей дружной семье Танбаевых.