Шумной толпой ребятишки вошли в класс.
Каврис немного дичился и стеснялся — он пришел позже всех и еще должен был привыкнуть к школьной жизни.
Ребята старались, чтобы он поскорее освоился: кто предлагал сесть за одну парту, кто делился старой книжкой, пером, чернилами. Война и тут сказалась: тетрадей не было — писали на страницах печатных книг, между строчками; вместо железного перышка — гусиное; чернила — из сажи; электричество не горело, занимались при керосиновых лампах.
Каврис, который привык много читать, после уроков садился возле печки в интернатском коридоре, подставлял открытые страницы под алые отблески огня — и керосин надо было экономить.
…Бабушка пришла на десятый день. Она принесла Каврису две буханки темного пшеничного хлеба и остуженный в масле талган. Мальчик не столько обрадовался гостинцам, сколько самой бабушке — так соскучился.
— Ты, наверно, ничего в эти дни не ела? — сказал он. — Талган почему на масле? Зачем себя голодом моришь?
— Что ты! — отмахнулась бабушка. — Разве сам себя обидишь?
— Я один твои угощения есть не буду, давай вместе. — Каврис расстелил на тумбочке газету, отломил кусочек талгана, нарезал хлеб.
Хлеб был испечен из темной муки. Оказывается, течен, бродя по пустым токам, чуть ли не по зернышку собирала драгоценную пшеницу, сметала ее вместе с пылью и семенами сорных трав, потом сушила в печке и молола на ручной мельнице.
Каврис с благодарностью и нежностью гладил старые, натруженные бабушкины руки. Он тогда не знал, что это будет их последняя встреча…
Все беды одной веревкой связаны, и никто не ведает, какую за собой потянет первая. Казалось бы, хватило на осиротевшего Кавриса трех несчастий, но вот случилось и четвертое — умерла его течен, последняя надежда, последний родной человек покинул его.
Кавриса на несколько дней отпустили из школы хоронить бабушку. Когда он вошел в дом, он все еще не верил — не верил, что не увидит ее в неизменном синем платье с перламутровой пуговицей…
Течен лежала в гробу, укрытая белым покрывалом.
Мальчик больше не плакал. Откуда возьмется столько слез?! Он решил не возвращаться в школу: зачем учиться, когда не хочется больше жить?
Каврис остался в пустом доме, и никто, даже Асап, не смог уговорить его поселиться у кого-нибудь из деревенских. Он хотел умереть — умереть, как бабушка.
Мальчик лег на бабушкину кровать, закрыл глаза и так пролежал до вечера, призывая смерть. Но смерть почему-то не шла. Лежать на свалявшемся тюфяке было жестко, и Каврис встал, походил по комнате, натыкаясь на всякие ненужные ему теперь вещи. Бродя бесцельно по пустой комнате, пустой, не наполненной ни родным голосом, ни родным дыханием, мальчик нечаянно задел ногой чатхан, прислоненный к кровати. Протяжно и жалобно зазвенели струны.
Каврис в задумчивости взял в руки инструмент, положил его себе на колени и, сам не зная для чего, стал настраивать. Чатхан оживал, беспорядочные звуки вдруг принимали форму: размер, ритм, мелодию. Мелодия тянула за собой слова:
Дальше мальчик не мог петь: слова перебивали слезы, слезы заливали чатхан. Когда человек плачет, петь нельзя.
Обессилевший Каврис опять лег. Теперь он должен уснуть, уснуть навсегда! Если даже кто и постучится — не откроет. Вон Халтарах, глупая собака, в дверь скребется — все равно и ее не впустит!
Каврис лежал до поздних сумерек. Мокрая от слез подушка холодила щеки, от голода скрипело в животе, но смерть все-таки не приходила. Она проглотила самые большие куски — взрослых Танбаевых, а о последнем, крошечном кусочке, видно, позабыла… Может, ночью придет?
Он проснулся на рассвете, открыл глаза. Что же это такое? Живой: видит, слышит, двигается… Значит, не умер и ночью? Есть хотелось смертельно, но Каврис крепился. Еще не поест один день — и обязательно умрет.
В дверь постучались. Каврис замер, не желая выдавать себя даже дыханием. Интересно, кто это? Барабанит кулаками. У кого такие слабые кулаки? У кого такой тонкий голосок?.. У кого же еще, как не у Тонки!
Вот кто не хочет, чтобы Каврис сидел один в доме и думал о себе так плохо и так страшно.
— Открывай! Скорей! Сколько можно спать? Кто долго спит, у того, говорят, мозги сохнут! — кричала за дверью дочка Асапа.