— У тебя и сохнуть нечему, — огрызнулся Каврис.
— Открой, тогда посмотрим, кто умней.
— И доказывать нечего — все про девчонок знают, что у них ум короткий.
— Зато у тебя, кажется, язык очень длинный! — не унималась Тонка.
— Ах так! (От сильного рывка дверь распахнулась настежь.) Входи, раз ты такая умная…
Вся Тонкина решительность, вся досада разом пропали, когда она увидела перед собой такое измученное и несчастное лицо.
— Ой! — сказала девочка, чуть отступая.
— Испугалась? — не понял Каврис Тонкиного замешательства.
Он хотел было схватить девчонку за черную косичку, но та вывернулась и нечаянно толкнула мальчика плечом.
Каврис не удержался на ногах и упал. Ему стало очень стыдно: надо же, растянулся перед девчонкой! Резкая боль, как ни странно, вернула его к жизни, к чувствам: он был рад, что все это так случилось.
— Не будем больше ссориться, Тонка, — сказал Каврис, смущенно потирая лоб, на котором прямо на глазах вырастала огромная шишка. — Ты правду говоришь: мозги мои, видимо, совсем высохли. Дурак я…
— А я…
— Ничего ты не знаешь и никогда не узнаешь. Попробую жить, как все люди. Как настоящие, — поправился мальчик. — Халтарах! — позвал он.
Хитрая Халтарах уже давно сидела под кроватью, куда незаметно пробралась тотчас после того, как хозяин отпер дверь. Она выползла на середину комнаты, виляя хвостом. Все ее четыре глаза смеялись.
Глава
четвертая
Прошло лето и наступила зима. Земля лежала под белым одеялом снега, а кругом стояла особая, зимняя тишина, лишь дятел, хозяин леса, громко долбил крепким клювом звонкие от мороза стволы: «Тук-тук!»
В аале было тихо, как в зимнем лесу. А ведь раньше здесь было так шумно и многолюдно! Теперь никого почти не осталось — только старики, инвалиды, женщины и дети.
Видно, мужчины увезли с собой не только веселые, бодрые звуки, но и запах хлеба.
Пустой, голодный стоял аал. Осенью колхозники получили на трудодень столько зерна, что и маленький ребенок мог унести. Однако о сироте не забыли: каждый день Каврис получал кринку молока и полбуханки хлеба. Может, и маловато, но всем жилось нелегко… После бабушкиной смерти мальчик покинул летнюю юрту.
Председатель выписал Каврису дров. В доме было по-прежнему чисто, сухо, тепло. Так мальчик хранил дорогую память о погибших и умерших… Потому-то он и в детский дом ехать отказался — не хотел расставаться с вещами, хранившими родные, знакомые запахи.
Когда Кавриса спрашивали, а не боится ли он жить один, не скучно ли ему, он только пожимал плечами: «Чего бояться?» Халтарах согласно мотала хвостом: «Хозяин может быть спокойным — кому, как не мне, Четырехглазой, исправно сторожить дом?»
Первое время мальчик, правда, сильно скучал, но потом привык и, хотя не вернулся в школу, больше не жил отшельником, не дичился, не сторонился людей.
Часто можно было видеть его катающегося вместе с аальской детворой на санках. Он и смеялся, как все, и бегал, и кувыркался. Халтарах не отставала от Кавриса ни на шаг. Когда хозяин, упав в снег с санок, выкарабкивался из сугроба, Четырехглазая тоже ныряла в него по уши, а потом смешно трясла лохматой шерстью так, что вокруг нее образовывалось белое снежное облако. Ребятишки хохотали над забавной собачонкой. Халтарах бежала к хозяину, прыгала ему на грудь передними лапами, вертела головой, словно предлагала побороться. Каврис делал вид, что сердится, но собака не унималась, пока все не начинали за ней веселую погоню.
Пожалуй, для Кавриса это были самые счастливые часы: его худые щеки розовели, в глазах появлялся блеск.
Однажды — это было в зимние каникулы, когда школьники приехали домой, в родное селение, — Каврис катался с горки. Еще издали он заметил Макара, сына председателя колхоза Муклая, и Тонку. Они шли рядом и о чем-то весело разговаривали. И вдруг Макар, изловчившись, подставил Тонне подножку и опрокинул в сугроб. Набрав полные горсти снега, он пытался затолкать его Тонне за воротник овчинного полушубка. Девочка кричала, вырывалась.
Каврис, съехав с горы, подбежал к ним:
— Эй, что делаешь? Не тронь!
Макар удивленно поднял на Кавриса глаза:
— А ты чего? Жалко? Она твоя невеста, что ли? Так бы и сказал…
Каврис задохнулся от злости, сжал кулаки. Близко-близко он увидел красное, как помидор, лицо обидчика, размахнулся и… ударил. Ударил раз, ударил два…
Правильно говорит пословица: справедливый гнев силы утраивает. И Каврису, конечно, тоже попало, но он уже ничего не чувствовал.