– О чём думала? – неловко спросил я, пытаясь замять молчание – тишина оставляла слишком много путей для трусливых и бессмысленных размышлений.
– Думала?.. – Макото удивлённо посмотрела на меня, но, тут же сообразив о чём я, с улыбкой ответила: – Просто размышляла о жизни… Принимала… решение…
– Решение?
– Угу, – она по широкой дуге перевела взгляд в другую сторону. Лукавый жест так и говорил: «Это секрет, не для твоих ушей».
– Ясно, – я не смог сдержать улыбки. Раздражение, вызванное присутствием Ёске, осталось далеко позади, у крыльца величественной, но от этого не менее неприятной мне больницы.
– Я решила быть другой, – вдруг произнесла Мако серьёзным, грустным, совершенно не свойственным ей голосом.
– Другой?.. – растерянно переспросил я.
– Именно… Но это ведь не имеет значения, да? – она, невпопад рассмеявшись, хлопнула меня ладошкой по спине. – Всё равно уже слишком поздно…
И тут я понял… Понял, что сейчас стояло между нами. Боль. Огромная, невыносимая, чудовищная боль. Эта боль давила Макото, съедала девушку изнутри... Спрятанная глубоко-глубоко, замаскированная под обыкновенную глупость – самая страшная, глубинная боль. И нелепый смех, которым Мако разразилась секунду назад, не был аспектом шутки. Ему предназначалось замять, заретушировать слёзы, подавить рвущиеся наружу всхлипы…
Но Макото всё-таки заплакала. Тихо. Очень осторожно, оставаясь в своём крохотном мирке…
«Уже слишком поздно», сказала она... Поздно для чего?.. Я не знал. И не имел права расспрашивать.
Сейчас мне нечего было сказать. В словах не было смысла.
Оставалось только порадоваться дороге, идущей в гору – это давало нагрузку на тело, не позволяло расслабляться и болтать попусту. Мы трое нуждались сейчас именно в этом… Даже я, минуту назад проклинавший тишину, сейчас упивался ею. У меня были на то причины. У всех нас были.
И мы всё шли, измеряя шагами бесконечное, вьющееся змеёй тело серпантина. Изредка поглядывали на плато – вид больничного комплекса по-прежнему захватывал дух – и, наверное, сейчас готовы были идти так вечно… Просто идти и оглядываться назад. На места, откуда пришли. На прошлое. На детство, такое простое и милое…
Мы слишком много потеряли, повзрослев. Закрылись в тесных комнатушках сознания, оберегая драгоценные сундуки, полные секретов и желаний… И даже имея что сказать друг другу – мы хранили молчание. Чтобы не проговориться. Чтобы вдруг не сказать больше, чем следовало. Потому что иначе пришлось бы мириться с последствиями… Принимать изменившийся мир. А перемены – пусть даже и к лучшему – зачастую страшили куда сильнее, чем монотонность и топтание на месте.
О чём думал Ёске? О чём переживала Макото? Что творилось у меня в голове? Неужели не проще было бы просто обсудить все проблемы здесь и сейчас, втроём?..
Ты сам знаешь ответ, Шин. Ты знаешь, что на уме у каждого из этих двоих. Ты прочёл их как книгу. Но не признаёшься себе в этом – потому что не хочешь ничего менять. Не хочешь признавать это правдой – и пока они молчат, ты можешь быть спокоен. И, даже пытаясь выглядеть в собственных глазах умнее и взрослее, ты не преодолеешь себя. Ведь если они заговорят – ты не станешь слушать. Не захочешь. Придумаешь тысячу предлогов. Так что… Будь честен с самим собой.
Я тихо усмехнулся. Мне действительно нужно было быть честнее… Хотя бы чуть-чуть.
Крепкое дерево моста приятно хрустело под колёсами велосипедов, откупаясь песком и мелкими камушками, нанесёнными с обеих сторон коварной расселины. Снизу доносился раскрошенный эхом шум горной реки, наполненный звуками и голосами, кажется, даже приглушёнными стонами… Стоило закрыть глаза – и фантазия тут же достраивала образ настоящего дома с привидениями – поскрипывающего ставнями и дышащего душераздирающими загробными шелестами.
– Ночью здесь, наверное, очень жутко, – я слишком поздно понял, что произнёс эту фразу вслух. Но отступать было поздно, пришлось продолжить: – Как в комнате страха, что мы в том году на школьной ярмарке устроили.