– Но что раздражает больше всего… Она ведь лучшая, Мисаки! Первая во всём! И эти таланты… способности – они даны от рождения! Мерзавка просто пользуется ими! И считает это своей заслугой! Тогда как я отказываюсь от всего в жизни, только чтобы подняться на этот пьедестал… Нет, удержаться на нём! И всё равно остаюсь вторым номером. Заменой лидера. Пустышкой! – последнее слово Хитоми произнесла с отвращением и болью, сплюнула его, точно кровь из разбитой губы. – Наверное, если бы я сказала матушке хоть слово – эту пакостную девчонку выкинули бы из школы в тот же час! – пальцы Амамии сплелись под подбородком в том же задумчивом жесте – как будто бы совершенно бессознательном – какой я успел заметить ещё на уроке, после продолжительного взгляда девушки. – Но ведь это было бы слабостью, да, Мисаки? А я не могу позволить себе слабость… Ни при каких обстоятельствах. Нужно держаться. И победить одной только настойчивостью. Но… Нет… Это всё не то. Не то. Бесполезное сотрясание воздуха. Раз уж мы заговорили о матушке… Вернёмся же к тому вопросу, ради которого я тебя сегодня вызвала.
– Какое-то личное задание, – осторожно произнёс я, зачем-то оглянувшись на входную дверь, пол под которой был усыпан множеством стеклянных осколков.
– Именно так, – Хитоми ссутулилась, и нижняя половина её лица утонула за преградой из сцепленных пальцев. – Но… Мисаки, я хочу, чтобы ты не думал об этом как о задании или приказе – кто я такая, чтобы принуждать к чему-либо своих друзей и одноклассников…
Ответ на поставленный таким образом вопрос был слишком очевиден… Однако… это резкое позиционирование, отмена фамильных градаций и обращение к дружеским чувствам – внушали ещё больше тревоги, чем титул объятой лучами заходящего солнца девушки сам по себе.
– Мисаки, – произнесла Амамия Хитоми голосом столь глубоким и тяжёлым, что мне откровенно расхотелось дослушивать её обращение до конца. – Я хочу попросить тебя об одной услуге… До этого дня ты всегда готов был помочь студенческому совету – и мне лично – в тяжёлую минуту, подставить плечо, если угодно. Ты зарекомендовал себя надёжным исполнителем и ответственным человеком…
Хитоми взглянула в мою сторону, но я готов был поклясться, что она сейчас вообще не видела ничего перед собой – её глаза остекленели и застыли, как глянцевая имитация в черепе дорогостоящей куклы.
– Поэтому, Мисаки… Нет… Шин, я хочу… чтобы ты помог мне добиться того, в чём я сейчас нуждаюсь сильнее всего…
– И это?.. – спросил я, чувствуя, как холодеют кончики пальцев на руках и ногах. Я как будто бы очутился на самом краю продуваемой ледяными ветрами пропасти… В шаге от верной гибели.
– Свобода, Шин. Я прошу подарить мне свободу.
Неопределённость слов Хитоми заставила воздух в небольшом помещении загустеть, обратиться в невидимую глазу патоку, которая крайне неохотно просачивалась в лёгкие и, облепляя каждую секунду, тормозила само время. Прошло всего несколько мгновений, а я уже начал чувствовать себя грешником в преисподней, проведшим половину отмерянной вечности.
– Свободу?.. – наконец, переспросил я надтреснутым от волнения голосом. – В каком смысле?..
– Я позволю себе быть предельно откровенной, – Хитоми заговорила с обезоруживающей, но какой-то не слишком убедительной решительностью. Она как будто бы прокручивала этот текст в голове сотни раз и знала наизусть, но, всё же оказавшись на сцене, вдруг позабыла свою роль и теперь боролась с памятью за каждое новое слово. – Ты мне никогда не нравился, Шин…
Это была довольно странная линия диалога для человека, пытающегося о чём-то попросить.
– Не нравился, – повторила Амамия Хитоми, нахмурившись. – Но даже при этом – или, скорее, вопреки моим личным взглядам – я могу сказать, что не найду никого более подходящего для собственных планов, чем ты…
Из «друга» и «одноклассника» я вдруг превратился в деталь продуманного механизма, которая сама по себе, может, была и не слишком важна, но зато почти наверняка обеспечивала работоспособность всего комплекса в целом. Такое положение вещей и так казалось достаточно оскорбительным, а вкупе с доверительным началом этой сомнительной просьбы – и вовсе бросало тень на дальнейшую судьбу наших с Хитоми отношений.
Не озаботившись даже извинениями за собственную грубость, я резко встал со стула и направился к двери. Под ногами приятно захрустели осколки разбитого стакана – слишком мелкие, чтобы пробраться сквозь подошвы ботинок – и я, секунду промедлив, уже потянулся к утопленной в поверхности двери узкой ручке, когда старшая дочь Дома Амамия заговорила вновь – всё так же нестройно и слишком уж властно, будто бы рыбак, уже почти выпустивший из рук драгоценный улов, но всё равно свято уверенный в грядущем рыбьем супе.