От жизни в тюремном городе ее терзал жуткий страх — ей постоянно казалось, что неподалеку орда изуверов планирует побег, и от дома Мунков заключенных отделяют лишь очень тонкие, чуть ли не бумажные, стены. Воспитывать ребенка в таких условиях Лесли не желала и именно поэтому возражала против новой работы мужа.
— Лесли, я уже говорил тебе, что из этой тюрьмы практически никто не сбегал. Если пациент выбирается за периметр, то его первый импульс — это практическое самосохранение. Он старается уехать как можно дальше от этого города, и поэтому Нолгейт — самое безопасное место в случае такого невиданного события. Да и в любом случае, даже если кому-то и удается выбраться, их задерживают через несколько часов после побега.
— А такие, как Джон Доу? У него есть чувство «практического самосохранения», или же он будет слоняться поблизости и заниматься своим делом там, где ему удобнее?
— Такие, как Джон Доу, если все идет своим чередом, вообще никогда не сбегают. Они бьются о стены, а не прыгают через них. Ты понимаешь, о чем я?
Лесли сказала, что поняла, но ее страх не ослаб, так как источник его крылся в воображаемой тюрьме воображаемого города — такого, где могло случиться что угодно, и чем ужаснее, тем вероятнее. Она никогда не отличалась болезненностью или мнительностью, и столь непривычные черты в собственном характере ее отвращали. И пусть Дэвид ревностно убеждал ее в полной безопасности тюрьмы, он сам был явно глубоко встревожен. Сейчас он сидел совершенно неподвижно, держа бокал между коленями, и, кажется, к чему-то прислушивался.
— Что случилось, Дэвид? — спросила Лесли.
— Кажется, я услышал… какой-то звук.
— Какого рода?
— Не могу точно описать. Словно отдаленный шум.
Он встал и осмотрелся, словно желал увидеть, не оставил ли звук красноречивую подсказку где-нибудь в тишине дома, возможно, грязный и жирный акустический след.
— Пойду проверю, как там Норлин, — сказал он, поставив бокал на столик рядом со стулом.
Затем пересек гостиную, поднялся по лестнице на второй этаж. Заглянув в щель приоткрытой двери, Дэвид увидел, что маленькая фигурка дочери спокойно лежит, обняв плюшевого Бэмби. Иногда она все еще спала с игрушечными друзьями, хотя уже была довольно взрослой. Но психолог-отец старался не давить на дочь и не оспаривал ее право на собственный уют. Прежде чем покинуть комнату, доктор Мунк опустил створку окна, приоткрытую из-за теплого весеннего вечера.
Когда он вновь вернулся в гостиную, то сообщил жене восхитительно обыденную новость о том, что Норлин спокойно спит. Лесли налила еще два бокала, и в ее жестах виднелись еле заметные отголоски радостного облегчения, после чего сказала:
— Дэвид, ты говорил, что у тебя была «очень долгая беседа» с этим Джоном Доу. Не то чтобы я испытывала болезненное любопытство — ничего подобного, но, может, ты все-таки смог его разговорить? И он рассказал что-нибудь о себе? Хоть что-нибудь?
— О да, — ответил доктор Мунк, перекатывая во рту кубик льда. Теперь психиатр, казалось, чуть расслабился. — Можно сказать, он рассказал о себе все, но нес полную чушь — маниакальный бред. Я совершенно между делом задал ему вопрос, откуда он родом.
«Ниоткуда», — ответил он, словно безумный простак, не знающий собственной семьи.
Я попытался снова: «Ниоткуда?»
«Да, совершенно верно, герр доктор. Я же не какой-нибудь сноб, который будет напускать на себя важный вид и притворяться, что родом из какой-то важной точки в вашей географии. Ге-о-гра-фи-я. Какое смешное слово! Мне нравятся все ваши языки».
«Где ты родился?» — спросил я, измыслив альтернативную форму вопроса.
«В смысле, в каком времени, замысловатый ты наш?» — ответил он и так далее. Я еще долго могу пересказывать этот диалог…
— Ты прекрасно имитируешь Джона Доу. Не могу не заметить.
— Спасибо, но долго так продолжать я не могу. Уж слишком трудно будет сымитировать все его разные голоса, акценты и степени внятности речи. Я не уверен, но, возможно, у него синдром множественной личности. Мне надо будет еще изучить записи наших сеансов, посмотреть, нет ли там каких-нибудь последовательных паттернов, чего-нибудь, что поможет детективам установить его подлинное имя. К сожалению, даже если мы узнаем, кто же такой Джон Доу на самом деле, сейчас это будет лишь формальностью, мы всего лишь подчищаем хвосты. Его жертвы мертвы, и смерть их была ужасной. Больше ничто не имеет значения. Конечно, когда-то Доу был чьим-то любимым сыном. Но я больше не могу притворяться, что детали его биографии хоть чем-то мне интересны: имя в свидетельстве о рождении, где он вырос, почему стал именно таким. Я — не эстет патологий. Я никогда не хотел изучать умственные болезни без надежды излечить их. Так почему я должен тратить свое время на помощь таким, как Джон Доу? С психологической точки зрения, он живет в ином мире, отличном от нашего. Я раньше верил в реабилитацию, отрицал исключительно карательный подход к преступной деятельности. Но эти люди, эти твари в тюрьме — они лишь уродливое пятно на нашей планете. К черту их! Будет больше пользы, если их всех пустить на удобрения, я так скажу.