Доктор Мунк одним глотком осушил бокал, так что кубики в нем застучали.
— Еще налить? — спросила Лесли спокойным увещевающим тоном.
Дэвид улыбнулся, столь нелиберальный выпад, казалось, отчасти лишил его былой раздражительности.
— Давай лучше напьемся и будем валять дурака, а?
Лесли забрала у мужа бокал, чтобы вновь наполнить его. У них действительно появился повод отпраздновать, так как Дэвид решил бросить работу не из-за своей академической неэффективности, а от злости — злости, что быстро превращалась в равнодушие. Теперь все станет как прежде; они смогут покинуть этот тюремный городок и отправиться домой. Боже, они могут отправиться куда угодно, может, сначала взять отпуск подольше, отвезти Норлин куда-нибудь поближе к солнцу. Такие мысли вертелись в разуме Лесли, пока она разливала напитки по бокалам в тишине этой прекрасной комнаты — тишине, которая сейчас говорила не о безмолвном застое, но о прелестной, успокаивающей прелюдии к грядущему. Неясное будущее счастье согревало Лесли вместе с алкоголем: ее переполняли приятные предчувствия. Возможно, настало время завести еще одного ребенка, маленького братика или сестричку для Норлин. Но это могло подождать… впереди лежала целая жизнь возможностей. Рядом словно замер в ожидании дружелюбный джинн. Осталось лишь загадать желание — и все их мечты сбудутся.
Прежде чем вернуться в гостиную, Лесли зашла на кухню. Она хотела сделать мужу подарок, и сейчас, кажется, наступило подходящее время. Небольшой сувенир. Пусть работа Дэвида оказалась печальной тратой его драгоценных усилий, Лесли тоже ее поддерживала, пусть и по-своему. Держа по бокалу в каждой руке, она зажала под мышкой маленькую коробочку, которую принесла из кухни.
— Что там? — спросил Дэвид, беря бокал.
— Небольшой подарок для любителя искусства, который скрывается в тебе. Я купила его в магазинчике, где продают вещи, которые делают ваши заключенные. Там есть очень качественные работы: пояса, драгоценности, пепельницы — ну сам знаешь.
— Знаю, — протянул Дэвид, его голос и на долю не отражал энтузиазма Лесли. — Я и не думал, что это барахло кто-то покупает.
— Ну я покупаю. Я подумала, что так поддержу тех заключенных, которые предпочитают хоть как-то созидать, а не только… разрушать.
— Творчество — не всегда признак доброго нрава, — предостерег ее Дэвид.
— Не суди, пока не увидишь, — сказала она, открыв коробку и поставив фигурку на кофейный столик. — Вот… Разве не мило?
Доктор Мунк рухнул на такую глубину трезвости, на какую можно погрузиться, лишь прежде воспарив к высочайшим алкогольным вершинам. Он посмотрел на сувенир. Он видел его раньше, смотрел, как эту статуэтку нежно ваяли, ласкали заботливые руки, смотрел, пока к горлу не подступила тошнота, и доктор не отвернулся. Это была голова мальчика, совсем еще ребенка — прекрасная работа, вылепленная из серой глины и покрытая голубой глазурью. От работы шло сияние выдающейся и интенсивной красоты, лицо статуэтки выражало нечто вроде экстатической безмятежности, извилистой простоты визионерского взгляда.
— Ну и как она тебе? — спросила Лесли.
Дэвид взглянул на жену и мрачно произнес:
— Пожалуйста, положи это обратно в коробку. И потом избавься от нее.
— Избавиться? Но почему?
— Почему? Потому что я прекрасно знаю, кто из пациентов это сделал. И он очень гордился статуэткой, и мне даже пришлось нехотя похвалить его за искусность работы. Но потом он рассказал о том, с кого ее лепил. И когда этого мальчика нашли в поле шесть месяцев назад, на его лице было далеко не такое выражение безмятежности и покоя.
— Дэвид, нет! — воскликнула Лесли, словно не желая слышать то, что сейчас скажет ее муж.
— Одна из недавних «проказ», и, по его словам, самая запомнившаяся.
— Боже, — тихо пробормотала Лесли, приложив правую руку ко лбу. Потом она аккуратно упаковала голову мальчика обратно в коробку и почти неслышно произнесла: — Я верну ее в магазин.