Уже после первого запомнившегося мне Рождества — хронологически пятого, — я прекрасно знал, что ждет меня в доме, и год за годом ни по сути, ни в деталях там ничего не менялось. Тем, кто вырос в больших семьях, такие праздники слишком хорошо знакомы, чтобы тратить время на их описание. Возможно, даже сирот оно успело утомить. Но все же есть и другие, кому привычная череда необычных дядюшек, милых дедушек и бабушек, кузенов и кузин всегда будет мила и дорога сердцу; те, кто радуется персонажам из разных поколений, загромождающих страницу, кого греет прикосновение их бумажной плоти. Скажу вам, что в этом они похожи на тетю Элиз, а ее дух живет в них.
Каждое Рождество она занимала главную комнату своего дома. Я помню это помещение только таким: как декоративную фантазию, как галлюцинацию в праздничном убранстве. Другой я ее никогда не видел. Ветки падуба, как свежие, так и искусственные, висели везде — на рамах картин, на полках из мореного дерева, где толпились сотни безделушек, даже на бархатном рельефе обоев, переплетаясь с их завитками и узорами. А с креплений на потолке, с люстры, изящно украшенной крошечными лампочками, свисали целые сады омелы. Огромный камин пылал праздничным пеклом, а перед плюющимся искрами очагом стоял защитный экран с массивными медными шестами по бокам. На вершине каждого красовалась куколка Санты, раскинув руки, словно готовясь одарить любого маленьким и неуклюжим объятием.
В углу комнаты, рядом с передним окном, стояла пушистая ель, полностью спрятанная под свисающими, натянутыми или мерцающими украшениями всех форм и размеров, завешанная глупыми бантами пастельных оттенков, атласными бантами, любовно повязанными человеческими руками. Эти же руки клали подарки под дерево, и год за годом, как и все в этой комнате, яркие коробки находились на одном и том же месте, словно подарки с прошлого Рождества никто так и не открыл, от чего я все больше чувствовал себя так, как будто угодил в кошмарный ритуал, который повторяют и повторяют, даже не надеясь сбежать. (Почему-то это ощущение ловушки так никуда и не исчезло.) Мой собственный подарок всегда находился в самом низу этой горы, чуть ли не у стены позади елки. Он был перевязан бледно-пурпурной лентой и завернут в бледно-голубую бумагу, на которой медвежата в детских пижамах видели во сне еще больше бледно-голубых подарков, где, в свою очередь, уже маленькие мальчики мечтали о медведях. В канун Рождества я часто сидел рядом со своим подарком, больше желая спрятаться от остальных родственников, чем думая о том, что же там внутри. В свертке всегда была то пижама, то носки, никаких безымянных чудес, которых я с таким воодушевлением ждал от своей непристойно богатой тетушки. Никто, кажется, не возражал, что я сидел в другой стороне комнаты, пока гости собирались, беседовали, пели рождественские гимны под музыку древнего органа, на котором тетушка Элиз играла, повернувшись спиной и к слушателям, и ко мне.
Спииии, младее-ееенец святой.
— Очень хорошо, — сказала она, так и не повернувшись. Как обычно, голос тетушки был таким, что ты вечно ждал, когда же она откашляется и избавится от липкой массы, приставшей к ее внутренностям. Но она не откашливалась, а отключала электрический орган, после чего гости, особенно взрослые, разбредались по дому.
— Мы не слышали, чтобы старина Джек пел вместе с нами, — сказала она, взглянув через всю комнату туда, где я сидел в массивном кресле перед затуманенным окном.
В тот раз мне было то ли двадцать, то ли двадцать один, и я приехал на Рождество из колледжа. Уже выпил немало пунша тетушки, и мне очень хотелось огрызнуться: «Да кому какая разница, что старый Джек не поет, ты, дряхлая калоша?» Вместо этого я просто взглянул на нее, хотел запомнить лицо Элиз, внести в семейный дневник моей памяти: туго стянутые назад волосы (как причесанные провода), спокойные глаза, как на старом портрете (портрете того, кто уже давно умер), высокие скулы, зардевшиеся ярким румянцем (не розовым, а больше похожим на сыпь), и выдающиеся зубы, как у лошади, что во сне наскакивает на тебя из ниоткуда. Я не волновался, что в будущем забуду эти черты, хотя поклялся, что на Рождество вижу их в последний раз. Потому сегодня вечером я сохранял спокойствие в ответ на насмешки тетушки. Да и дальнейший спор между нами прервался, когда один из детей принялся требовать, чтобы тетя рассказала им историю.