— К концу месяца, — сказал Питер. (Он торчал в больнице уже две недели.)
— Возвращайся быстрей, — сказал я. — А то от лета ничего не останется.
Тут Питер совсем помрачнел.
— Знаю, — сказал он.
В последнее наше посещение мы приехали с отцом Эндрю. Но сам он в больницу не пошел.
— Меня эти больнички нервируют, — сказал он. — Я подожду вас здесь, у машины, курну пару цигарок (Цигарками он называл самые суперские, какие только продаются, сигареты.)
На этот раз Питер в постели не валялся и вообще был полностью одет. В своей собственной одежде выглядел он как-то дурацки. Наверное, потому, что мы привыкли видеть его в пижаме, но в основном потому, что одежду привезла ему из дома мать. Питер выглядел так, словно принарядился к какой-нибудь девчонке на день варенья. Такая цветастенькая рубашка с огромным воротником и синие вельветовые клеши. Остальные тут же порадовались, что на нас форма цвета хаки. Питер сказал, что мать обращается с ним как с младенцем и тащится от этого. Он взял с нас обещание собрать дров для большого костра в Ведьмином лесу, чтобы он смог перепрыгнуть через него и доказать, что вовсе не боится огня. Мы пообещали. Голова его все еще была обмотана, но бинтов стало поменьше
— Когда мы сможем посмотреть твою башку? — спросил Эндрю.
— Я почти поправился, — ответил Питер. — Врач говорит, шрамов почти не останется.
Питеру уже разрешали гулять по больнице. Он провел тщательную разведку здания на тот случай, если придется срочно эвакуироваться. Эндрю сказал, что Питер должен провести нас по больнице, поскольку нам всем эти сведения могут пригодиться. Мы уже знали, где находится детская палата, как в нее попадать и как выбираться. Но Питер знал и кучу другого: где реанимация, рентгеновский кабинет и кожное отделение. Он провел нас по больнице. Пилоты «Спитфайров», завидев Питера, поднимали вверх большой палец и орали: «Эге!» Иногда с ним здоровались медсестры. Они все пялились на нас, улыбались и выпытывали, как нас зовут. Приходилось отвечать. И когда одна из сестричек опять попалась нам на глаза — тащила куда-то бутылку с мочой, — то в точности вспомнила, как нас зовут. Нас это очень впечатлило. Отличная у нее подготовка. Все медсестры объявляли, что Питер вел себя «храбрецом». А то мы этого сами не знали. Он ведь член Команды, а в Команде все храбрецы.
Когда мы рассказали, что сегодня нас привез Лучший отец, Питеру захотелось увидеть его. Он потащил нас к окну, которое выходило на автостоянку. Мы стали махать руками и колотить по стеклу, но отец Эндрю не видел и не слышал нас. Наверное, дым от сигарет мешал. Или шум машин. А может, задумался о чем-то. Мы издали восхищались им. Втайне Питер, конечно, порадовался, что Лучший отец не видит его в этих одежках маменькиного сыночка. Но мы-то чувствовали: для него «большая честь», что отец Эндрю знает о его ранении и обо всем остальном.
Автостояночное окно было в палате, набитой бабуськами.
— Не нравится мне здесь, — пробормотал Питер, озираясь.
Мы слышали, как одна из бабусек разговаривает за ширмой с медсестрой. Медсестра говорила противным голосом, каким разговаривают с младенцем или с полным ку-ку.
— Ну же, миссис, сердечко мое, — повторяла она, — пора нам куп-куп.
Эндрю скорчил рожу.
— Где тут мертвяков хранят? — спросил он.
— Их сжигают, — ответил Питер. — Видел снаружи здоровенную трубу?
— А до того, как сжечь? — спросил Эндрю. — Их ведь суют в железные ящики и складывают штабелями до потолка. Где эти железные ящики?
— Тут одна девочка умерла, — сказал Питер. — Ее унесли. Накрыли покрывалом, только рука сбоку болталась. Такая белая-белая, белей некуда. А перед тем как умереть, она посинела и все время кашляла. Вот так
И Питер принялся судорожно дергаться и кашлять. К нам тут же подошла медсестра и спросила, все ли с ним в порядке. Когда она ушлепала, мы долго ржали.
— У нее рак был, — продолжал Питер. — Иногда люди думают, что у меня тоже рак, из-за перевязанной головы. Думают, что мне сделали операцию на мозге.
— Тебе бы не помешало, — сказал Эндрю.
И мы снова заржали.
Вообще-то я чувствовал себя, как отец Эндрю. В смысле, я тоже терпеть не могу больницы. Они меня нервируют. Мне до жути хотелось стоять рядом с ним на автостоянке, смолить цигарки и разговаривать о том, как мы терпеть не можем больницы.
— Так в какую сторону увезли ту мертвую девчонку? — спросил Эндрю.
— Не знаю, — ответил Питер. — Это ночью было. Ей шесть лет.
Эндрю дал понять, что Питер полный тупица, раз не выследил труп и не выяснил, куда его увезли.
— Я бы выяснил, — сказал он.
Мы знали, что Эндрю не врет. Он всегда был помешан на мертвяках. Однажды мы притормозили наши велики у перекрестка и увидели, как воробей нырнул под машину. Бум! Мы услышали, как он врезался в бензобак или во что-то вроде того, пустоватое, под дном машины. А когда машина уехала, мы увидели, что воробей лежит на дороге. Эндрю спрыгнул с велика и хотел подобрать воробьишку, но тут мимо просвистела другая машина. Плюм! Когда она усвистела себе дальше, то мы увидели, что воробей с одной стороны стал совсем плоским, а все кишки и один глаз у него болтаются снаружи. Мимо проревела еще одна машина. Тогда Эндрю махнул на шоссе и схватил воробья за крыло. Крыло раскрылось красиво, словно веер, но снизу воробей выглядел так, что даже мясника затошнило бы.
— Класс! — заорал тогда Эндрю. — Вы только гляньте!
— Брось, — сказал я.
А Эндрю еще выше поднял птицу и рот раскрыл, словно собирался спагетти проглотить. И тут раздавленный воробей оторвался от веерного крыла и шмякнулся прямо в пасть Эндрю.
Эндрю как харкнет, а потом еще как харкнет, и еще раз сто как харкнет.
Мы все страшно ржали, особенно Пол.
Когда Эндрю закончил харкать, он размазал ногой воробьиные внутренности по асфальту и сказал:
— Тупая птичка.
В другой раз, когда мы были совсем сопливыми, может, лет девять нам было, мы наткнулись на помиравшего кролика. Это было в самом конце Газового переулка. Кролик лежал под живой изгородью и громко-громко дышал. Глаза у него были мутные, словно под пленкой, как у нищих индианок, у которых у всех катаракта. Из-под пленки текла какая-то слизь, вся в пузырьках А шерсть у него выглядела так, словно ее моль пожевала и выплюнула. И тогда снова Эндрю больше всех заинтересовался. Мы ждали, что кролик испугается нас и драпанет, но у него не осталось сил. Эндрю взял его за задние лапы и поднял, кролик оказался жутко длинным, уши едва до земли не доставали.
— Эй, слышите, как сердце бьется? — сказал Эндрю и поднес кролика к нам, чтобы мы потрогали.
Он был прав, сердце у кролика билось ужасно сильно.
Эндрю перекинул кролика через плечо, словно школьную куртку в жаркий день.
— Пойду покажу отцу, — сказал он.
Мы находились в самом конце дороги, то есть прямо за Стриженцами. Лучший отец копал в саду картошку. Эндрю зашагал прямо к нему, но кролика не показывал, вывалил его, только когда подошел вплотную, — к ногам отца.
— Где вы это нашли? — спросил отец Эндрю без всякого удивления.
— Недалеко от Газового переулка, — ответил Эндрю. — Он еще трепыхается.
— Тогда почему бы вам не отнести его в Парк, не найти кроличью нору побольше и не засунуть его туда?
— И что тогда будет? — спросил Эндрю.
Лучший отец рассказал нам про миксоматоз. Что это рак такой кроличий. Что в прежние времена люди специально заражали этим раком кроликов, чтобы те подыхали, потому что их расплодилось слишком много и они сгрызали весь урожай.
— Если этот кролик живой, — сказал отец Эндрю, — то он свою заразу передаст другим кроликам, а те еще другим кроликам.
И он добавил, что это будет чертовски хорошее дело.
— А кролики когда-нибудь выздоравливают после этой болезни? — спросил Питер.
— Нет, — ответил отец Эндрю. — Если уж кроль ее подцепил, то ему хана.
— А люди? — спросил я. — Они ведь иногда выздоравливают, правда?
— Ну да, — сказал Лучший отец. — У людей шанс есть. А теперь уберите эту хрень подальше от моей картошки.
Мы попрощались и ушли.
Теперь Эндрю нес умирающего кролика в вытянутой руке. Слово «рак» ему не понравилось.
(Про людей, болеющих раком, я спросил потому, что у моего дедушки был рак, но мне велели никому об этом не говорить. Дедушка не хотел, чтобы люди знали о его, как он говорил, «личных проблемах». Дома мы даже слово это не произносили. Мы всегда говорили либо «Большое Ры», либо «дедушкина маленькая проблема». Большое Ры сидело у дедушки в простате — это что-то вроде затычки, которая открывается, когда надо струйку пустить. Понятия не имею, как в эту затычку прокралось Большое Ры. Команде я, конечно, рассказал о дедушкиной болезни.)