Голова почему-то немножко кружилась. Я сжевал ложек пять хлопьев, когда почувствовал, что меня вот-вот вытошнит.
Я сунул в рот очередную ложку и вдруг понял, что надо срочно рвать когти к унитазу. А унитаз у нас наверху, в ванной.
Я побежал.
Я не успел.
Я вытошнился на ковер, который лежит на верхней лестничной площадке.
Я посмотрел на тошнотину, такую желтую на фоне коричневых загогулин. Выглядело так себе. Молоко точно было обезжиренное и водянистое. Кукурузные хлопья явно раскисли. И все в какой-то слизи сверху: на птичку похоже, которую отрыгнула кошка. Даже с первого взгляда я понял, что это не похоже на обычную тошнотину.
Я решил спуститься на кухню и засунуть молоко в холодильник Я был готов к тому, что опять вытошнюсь, когда стану сгребать остатки кукурузных хлопьев в помойное ведро.
Мне вдруг стало ужасно жарко. И с лестницей творилось что-то странное — она удалялась от меня, совсем как в кино. Мне было понятно, что нужно убрать за собой, но у меня было дело поважнее — поскорее добраться до постели.
Но сначала я потащился в ванную: чтобы очистить зубы от тошнотных ошметков.
Потом пошел к себе в комнату, по дороге у меня опять в животе забурлило, но я сумел удержать тошнотину во рту и выплюнуть ее в мусорную корзину.
Пришлось поворачивать назад, обходить гадость на площадке, заходить в ванную и снова чистить зубы.
От этой ходьбы туда-сюда я страшно вспотел. Голова закружилась еще сильней, мне срочно нужно было лечь. Я положил на раковину зубную щетку, всю в голубой пене от зубной пасты.
Я настолько отупел, что забыл про тошнотину у лестницы и наступил прямо в середину. Поскользнулся и шлепнулся на задницу. Вся левая сторона пижамных штанов оказалась в тошнотной гадости.
Я встал. Тошнотина еще больше расползлась по ковру, а прямо в центре отпечатался след ноги
Я вернулся в ванную, снял пижамные штаны, бросил их в ванну и налил немного воды. Голова кружилась сильней.
На этот раз я смотрел на тошнотину внимательно и обошел ее.
Я забрался в постель. Словно в уютную норку. Мишка лежал рядом. Но мне стало хуже. Головокружение превращалось в головоболь. Голова глухо гудела.
Сколько я ни метался, сколько ни ерзал, найти удобное положение мне не удалось.
Меня вдруг словно огнем опалило, поэтому я сбросил тонкое оранжевое одеяло. А потом вроде как мороз ударил, поэтому я натянул одеяло обратно.
Боль в голове нарастала: как будто у меня в черепе орудовали паяльной лампой.
Начала цепенеть шея. Правда, я сперва решил, что отлежал ее.
Хотя я два раза почистил зубы, изо рта несло тошнотной гнилью. Мне снова захотелось вырвать.
Я встал, чтобы пойти в ванную. Голова болела так сильно, что я едва мог переставлять ноги. Теперь заболели и другие органы: локти и лодыжки.
Я обошел озерцо тошнотины. Свет в ванной резал глаза.
Я опустился на колени перед унитазом и попытался заставить себя вытошниться. Коленям было холодно от кафельных плиток на полу. Но из живота ничего не вытошнилось, кроме какой-то полупрозрачной липкой сопли.
Мне захотелось ненадолго прилечь на полу и набраться сил. Но свет был слишком ярким, поэтому я решил вернуться в постель.
Я выдавил в рот немного пасты, чтобы избавиться от гадостного вкуса.
Я старался не смотреть в ванну, чтобы от вида пижамы меня снова не затошнило.
Я переступил через озерцо тошнотины.
В комнате я поплотнее задернул шторы. Но все равно было светло. Шторы белые и в паровозиках. Их подбирали к обоям, на которых «Летучий шотландец»[4] и другие поезда.
Я натянул простыню на глаза и сложил ее пару раз, чтобы получилась плотная повязка. Мишка лежал рядом. Я хотел пить.
Голова болела так сильно, что я закричал от боли.
— Хватит! — сказал я. — Хватит.
Единственная приятная вещь заключалась в том, что мне снова захотелось спать.
Я заснул, и мне приснился странный сон: со всех сторон на меня нападали всякие разные боли, но я был как генерал-майор, который разглядывает карту крупного сражения из безопасного места вдалеке от передовой.
Меня там не было. Я чувствовал спокойствие, я контролировал ситуацию — как генерал-майор.
Бабушка с дедушкой скоро вернутся.
На самом деле они вернулись даже раньше.
Симптомы (теперь я знаю, что это так называется) стали хуже. Теперь в моем теле болела каждая косточка. Я ощущал каждый сустав в пальцах ног. Или мне казалось, будто я ощущаю. Головная боль то стихала, то разыгрывалась по новой — в зависимости от того, насколько я погружался в дрему.
Но сквозь всю эту боль я продолжал думать о главном: станет ли сегодняшний день тем днем, когда мать Питера разрешит нам увидеться с ним?
Основная причина, почему я желал, чтобы вернулись бабушка с дедушкой, заключалась не в том, что мне хотелось сообщить им о своем ужасном состоянии (а хуже я в своей жизни себя не чувствовал), а в том, что мне хотелось попросить их передать о нем остальным.
Услышав, как машина («Моррис Трэвеллер») свернула на дорожку, я осознал, что слишком слаб, чтобы встать и открыть дверь бабушке с дедушкой. По дому было раскидано достаточно примет, чтобы они поняли, что происходит нечто необычное. Надеюсь, они не совсем уж мячистоголовые и хоть одну примету заметят.
За окном сиял ослепительно синий солнечный день.
Я услышал, как бабушка сказала на кухне:
— Взгляни, сколько кукурузных хлопьев он оставил. Я просто не понимаю.
Это была первая примета.
Дедушка подошел к подножию лестницы и крикнул:
— Мы купили «золотые крылышки». Ты не хочешь спуститься взглянуть, пока мы не посадили?
Молчат.
— Мэтью! — крикнул дедушка.
— Очень красивая! — крикнула бабушка.
Они всегда кричат одновременно.
— Мэтью? — проворковал дедушка.
Дедушка с бабушкой стараются не подниматься по лестнице, если можно этого не делать. Я всегда приношу им вещи из их спальни. Я знаю, где что лежит. Я даже приношу им лекарства из аптечки в ванной. (Миранда тоже приносит, но они предпочитают, чтобы это делал я. Я это точно знаю.) Ну уж теперь-то они наверняка догадались, что происходит что-то не то. Я почти видел, как они недоуменно, по-стариковски переглядываются.
— Может, он ушел, — с надеждой сказал дедушка.
— И оставил после себя грязную тарелку?
— Может, он торопился.
Бабушка поднялась наверх и увидела вторую примету.
— О господи, — сказала она.
Голос ее звучал испуганно, а не сердито.
— Что такое? — прокричал дедушка.
Так один альпинист окликает другого.
— Здесь все перепачкано. По-моему, его вырвало.
Бабушка ворвалась в мою комнату и раздернула шторы с паровозиками, впуская слишком яркий свет. Третью примету — пижамные штаны в ванне — она пропустила.
— Господи! — воскликнула она, увидев меня в постели. — Что с тобой?
— Не знаю, — ответил я.
Говорил я с трудом. Головная боль большим щетинистым пауком ворочалась внутри черепа. Иногда паук прижимался к лицу, острыми лапками впиваясь в глаза, нос, зубы. Иногда паук уползал в темный уголок, где-то в самом низу шеи.
— Тебя тошнит? — задала глупый вопрос бабушка.
— Я не смог удержаться, — ответил я. И затем высказал свою самую животрепещущую просьбу. — Ты можешь позвонить матери Эндрю и попросить ее сказать Эндрю, что я заболел и не смогу прийти?
Бабушка прижала к моему лбу прохладную и гладкую ладонь.
— У тебя жар.
— У меня все болит, — подтвердил я. — И голова кружится.
(Видите: я сказал все, что должен был. Просто бабушка слишком тупая, чтобы понять, как много это значит. Если бы она поняла, все могло бы выйти иначе.)
— У тебя, наверное, желудочная инфекция, — сказала бабушка. — Или грипп. Летний грипп. Кто-нибудь из твоих друзей болел гриппом?
— Нет, — ответил я, словно оправдываясь.
Мы никогда не болели. Навещая Питера, мы впервые оказались в больнице — со дня нашего рождения.
— С ним все в порядке? — крикнул дедушка.
— По-моему, у него грипп, — крикнула в ответ бабушка.
— Что? — завопил он. — Ничего не слышу.
— Грипп!
— А-а, — заорал дедушка. — Я чайник поставлю.
Какие же они бестолковые. И несообразительные. Как динозавры.
— Что-нибудь тебе принести? — спросила бабушка.
Я знал, что вчера на почту привезли новый выпуск «Битвы». Может, воспользовавшись болезнью, заставить ее купить журнал? Но я понимал, что он просто будет лежать рядом со мной в темноте. Глаза болели. Если до завтра не поправлюсь, то обязательно попрошу.