— Нет, — ответил я.
Мне хотелось быть храбрым и не плакать, Миранда на моем месте уже давно ревела бы в сто ручьев. Но что же такое с головой? Как больно. Я ждал, когда бабушка выйдет из комнаты, чтобы пару раз застонать, уткнувшись в подушку из гусиного пуха.
— Ты считаешь, что меня нужно показать врачу? — спросил я.
Скрюченными пальцами бабушка откинула мне волосы. Я уловил сладковатый запах пудры. В горле стало щекотно. Я знал, что если кашляну, то меня снова вытошнит. А во мне не осталось ничего, что можно было бы вытошнить.
— Не будем беспокоить его без особой причины, — ответила бабушка.
Бабушка с дедушкой всегда так говорят. Дедушка ждал шесть месяцев, прежде чем решил, что его Большое Ры достаточно серьезно, чтобы побеспокоить врачей. Бабушка с дедушкой считают, что врачей зовут, только когда нужно удостоверить, что дела совсем плохи. Понятно, если тянуть целую вечность, то дела непременно будут плохи. Меня это всегда раздражало. Именно поэтому дедушка теперь умирает. И он это заслужил, подумал я.
— Нет, — сказала бабушка. — Я приготовлю тебе хорошую чашку чаю с медом.
Боль напала с новой силой, я не смог удержаться от стона.
— О господи, — вздохнула бабушка. — Добавлю в чай капельку парацетамола.
Она вновь дотронулась до моего лба.
— О-о, — сказал я, поскольку меня опять пронзила боль. — Очень больно.
Бабушка встала. Она выглядела больше и сильнее обычного.
— Пойду принесу тебе парацетамол.
Она ушла.
Я слышал, как они с дедушкой шепчутся на кухне. До них дошло, что им придется подниматься и спускаться по лестнице с опасными для жизни подносами. Что они могут споткнуться и упасть.
Черный паук у меня в голове принялся плести паутину. Боль прекратила перекатываться из стороны в сторону. Черным лаком она покрыла меня всего — изнутри и снаружи.
Вернулась бабушка с чаем. Она заставила меня привстать и проглотить две таблетки, а затем выпить полстакана воды.
Я откинулся на подушку и попытался заснуть. В ноздри ударил больничный запах дезинфицирующего средства, которым бабушка чистила ковер на лестничной площадке.
Около одиннадцати я услышал дверной звонок Эндрю пришел узнать, что со мной стряслось и почему я не появился. Остальные ждали снаружи, на велосипедах. Я был настолько слаб, что не мог пошевелиться. Под левой рукой лежал мишка. Я слышал, как бабушка говорит, что, вероятно, завтра мне станет лучше.
Время от времени бабушка входила ко мне в комнату, приносила чай с медом, который я не пил, потому что ненавидел его и ненавидел бабушку за то, что она мне его таскает. Мне до смерти хотелось апельсинового сока.
Будучи полной тупицей, бабушка продолжала таскать мне чай «Эрл Грей», вкус которого всегда казался мне похожим на старушечью мочу. Бабушка знала, что я терпеть его не могу. Она точно знала. Но она продолжала таскать мне этот вонючий чай. Наверное, потому, что считала старушечью мочу самым полезным лекарством.
Я вспотел. У меня пересохло во рту. У меня кружилась голова. У меня не было сил.
— Лучше чувствуешь себя, дорогой? — спрашивала бабушка.
Я что-то стонал в ответ.
Она снова и снова клала ладонь мне на лоб.
— Худшее скоро будет позади, — говорила бабушка.
Вот в этом она была права.
Она выходила и заходила.
Однажды, когда она была внизу, у меня случился очередной приступ боли. Прошло уже больше трех часов с того времени, как меня вытошнило. И мне становилось все хуже.
Мое тело меня больше не интересовало. Я думал, что если смогу избавиться от боли, то будет классно избавиться заодно и от дурацкой жизни, которая приносит такую боль.
Нет смысла описывать, какую именно я чувствовал боль, потому что, как только я перестану ее описывать, вы перестанете ее чувствовать и даже о ней думать перестанете. Вот почему мне не нравятся слова: они не могут передать то, что всегда с тобой. А если и пытаются, то оказываются обычной глупостью. («О-о, — сказал я. — Жуть какая».) Потому что такой сильной боли у меня не было, никогда не было, никогда.
Около шести часов случился совсем уж нестерпимый приступ, и я вырубился.
Бабушка внизу слушала «Арчеров»[5] и потому поднялась лишь через пятнадцать минут.
Разбудить она меня не смогла, даже с помощью криков и шлепков, и тогда до нее дошло, что пора побеспокоить доктора.
Вид у меня был такой, словно я уже умер. Волосы прилипли к стянутому от сухости лбу. Кожа стала серой, дряблой и холодной.
Бабушка знала, что если человек выглядит так, будто скоро умрет, то доктор не против, если его побеспокоят.
Минут десять бабушка с дедушкой горячо спорили.
Дедушка сказал, что, по его мнению, местный медпункт уже закрыт. (Было семь двадцать вечера.) Дедушка считал, что надо подождать до утра и посмотреть, как я себя буду чувствовать.
А бабушка повторяла как заведенная:
— Мне кажется, дело серьезное.
После того как она произнесла эту фразу около ста миллионов раз, до дедушки дошло, что дело серьезное.
Дедушка отыскал номер в местном телефонном справочнике, набрал его, попал не туда, извинился, повесил трубку, вновь набрал, услышал сигнал «занято», повесил трубку, снова набрал, дозвонился.
Когда на том конце провода стали расспрашивать о симптомах, дедушке все же пришлось передать трубку бабушке.
— Да, его тошнит. По всему ковру. Да, у него жар. Чтобы сбить температуру, я дала парацетамол. Да, сейчас он в постели, занавески задернуты. Ну, он жаловался, когда я включала свет, да. Я не знаю, он сказал, что больно. Я подумала, что, может, это из-за того, что он не так давно упал с дерева. Приступы? По-моему, у него их нет. Приступы? Вы говорите, приступы? Ну, кажется, он спит. По-моему, около часа. Да, я только что пыталась его разбудить. Нет, не проснулся. Что? Прямо сейчас?
Бабушка повесила трубку.
— Они едут, — сказала она. — Они считают, что дело серьезное.
С этого момента события развивались в ускоренном темпе.
Врач прибыл через десять минут.
Доктор вошел ко мне в комнату один. Ноздри его дернулись, ощутив кислый запах дезинфекции, исходящий от ковра.
Я с ним уже встречался — мне тогда делали прививки и давали сахарный кубик от полиомиелита.
Доктор вошел в комнату, когда у меня начался сильнейший приступ. Я походил на дрожащего пса.
Он включил лампу, чтобы лучше видеть. Я смог лишь зажмуриться, отвернуться от слепящего света не было сил.
Костяшками пальцев доктор коснулся моего лба, прослушал стетоскопом, как стучит мое сердце: бум-бум-бум-бум.
Потом вышел на лестничную площадку и авторитетно произнес:
— Я считаю, что нужно немедленно вызывать «неотложку».
Дедушка с бабушкой стояли у кухонной двери, уцепившись друг за друга, словно они находились на верхней палубе океанского лайнера, угодившего в болтанку.
— Что с ним? — спросила бабушка.
— Что с ним случилось? — спросил дедушка.
— Точно не знаю, — ответил доктор, хотя на самом деле все он знал. — Но его нужно немедленно отвезти в больницу.
Дедушка принялся набирать номер, но раз за разом ошибался. Глаза его были затуманены девчачьими слезами, так что он практически ничего не видел.
От слова «больница» я очнулся, наполовину.
— Мне сделают укол? — спросил я.
— Об этом не беспокойся, — ответил доктор.
— Но мне сделают укол? — Я это повторял как попугай только лишь потому, что был очень болен.
— Попробуй задремать.
— Не хочу уколов, — сказал я и пошевелился. Голова полыхнула от боли и погрузилась в темноту, а я погрузился в нечто, похожее на сон.
— Мэтью? — позвал доктор.
Я не слышал.
— Черт, — сказал он, затем достал из чемоданчика какое-то лекарство и сделал мне укол в руку.
Бабушка крикнула снизу
— С ним все будет в порядке?
Доктор не ответил. Он изо всех сил пытался спасти мне жизнь.
Дедушка наконец дозвонился до службы спасения, назвал адрес и лишь потом сообщил, что ему нужна «скорая», а не пожарная охрана и не полиция.
Операторше пришлось его успокаивать, чтобы он немного пришел в себя.
— Поторопитесь! — крикнул он, словно телефонистка сама собиралась сесть за руль «скорой».