Сворачивая на ровный асфальт, я понятия не имел, насколько отстала от нас полиция.
Я быстро оглянулся через плечо. Питер опять догонял меня. Он преодолел минутное сомнение.
Я резко, так что меня занесло, затормозил перед воротами из пяти перекладин и мгновенно соскочил с велосипеда.
— Бросаем, — приказал я, тяжело дыша.
Питер повторял за мной все движения.
Я перепрыгнул через ворота — это я умел делать особенно хорошо.
Полицейская машина мчалась впереди машины Лучшего отца.
Питер неловко приземлился в замерзшую тракторную колею, вскрикнул, и я решил, что он подвернул ногу.
Мне совсем не хотелось последние несколько ярдов тащить его на спине.
— Все в порядке, — сказал он, заставив себя встать.
Я скачками устремился к Форту. Только теперь я позволил себе поднять взгляд.
Эндрю висел у дальних деревьев, на северной стороне. Он был очень высоко: еще чуть повыше — и ветки не выдержали бы его веса.
Выглядел Эндрю необычно: лицо почти черное, а волосы почему-то темные.
Питер уже пришел в себя. Расстояние между нами составляло около тридцати футов.
Полицейские и Лучший отец повылазили из машин. Они бежали к воротам из пяти перекладин.
Входя в Форт, я неизбежно выдал бы местонахождение Двери. Но иного варианта не оставалось.
Я прямиком устремился к тайному лазу и раздвинул ветви.
На меня посыпался снег, совсем немножко — Эндрю уже пролезал здесь и стряхнул остальной снег.
За спиной раздавались крики. Я оглянулся и посмотрел между стволами деревьев.
Лучший отец, который был чемпионом в колясочной гонке, уже обогнал обоих полицейских.
Пошатываясь, я вышел на поляну.
Под Эндрю образовался почти идеальный круг крови.
Остановившись у границы этого круга, я поднял глаза на обмякшее тело.
Светлые волосы были выкрашены кровью в багровый цвет. Я все еще не мог разглядеть его лица.
Отступив на несколько шагов в сторону, я понял, что он сделал.
У него было перерезано горло. Кровь залила ему лицо, потекла по носу, вокруг глаз.
Питер опередил Лучшего отца футов на десять. Тяжело дыша, он подбежал ко мне. Он вполне мог успеть хорошенько разглядеть Эндрю.
Но вместо этого он вскрикнул, а затем издал такой звук, будто его рвет. Он увидел кровавый круг.
Эндрю привязал себя за ноги к одной из веток, чтобы не упасть, когда потеряет сознание.
Я узнал узел, которым Эндрю связал себе ноги.
В самом центре кровавого круга в землю была воткнута его финка.
Со свисающей руки капала кровь, точно попадая на рукоять ножа.
Все было сделано с тщательностью, свойственной скорее мне, чем Эндрю.
Через Дверь продрался Лучший отец.
— О боже, — сказал он, поднимая взгляд на мертвого сына. — О черт, что это?
Через несколько секунд появились полицейские.
Испугавшись, что его прямо сейчас уволокут в тюрьму, Питер все-таки посмотрел вверх.
Второй полицейский увидел висящее тело Эндрю, отошел в сторону, и его как-то обыденно стало рвать у соседнего дерева.
Питер, который до сих пор сдерживался, последовал его примеру.
Пятно его тошнотины перекрыло краешек кровавого круга. Картинка ужасно напоминала математическую задачу на перекрывающиеся множества.
Я представил себе, как выглядит эта сцена с того места, где находился Эндрю: круг, круг, круг.
Лучший отец прижал правую руку ко рту, словно — хотя я точно знал, что причина не в этом — тоже пытался сдержать рвоту.
Я знал, что в глубине души его переполняет просто громадная гордость.
Ведь это он в роли генерал-майора учил нас никогда не даваться в руки врага живыми.
И вот враг здесь, бок о бок с нами, — а там был Эндрю, не схваченный, так и не схваченный.
Полицейские схватили нас. Но, вопреки моим ожиданиям, вовсе не грубо. Они взяли нас за плечи и потащили назад, прочь от кровавого круга.
Лучший отец отвел взгляд от Эндрю и сказал полицейским:
— Делайте с ним что положено. Только побыстрее снимите его. Пока никто его не видел.
Схвативший меня полицейский показал на нашего славного Вожака и спросил:
— Так что вы об этом знаете?
Я предостерегающе посмотрел на Питера, которого держал другой полицейский.
Начинался допрос.
Я сделал долгий, глубокий, холодный вдох и сообщил им единственные сведения, которые они могли получить от меня: имя, звание, номер.
Второй полицейский крепче сжал руки Питера.
— Что? — спросил он. — Вы думаете, это игра?
На этот раз я испытал гордость за Питера: имя, звание, номер.
Вся рукопись (кроме Архивов) напечатана на старинной пишущей машинке. Но последняя глава, вторая тринадцатая, написана от руки, торопливо. К первой странице скрепкой прикреплена записка. В ней говорилось: «Игнорировать все предыдущие донесения». (Отец часто разговаривал со мной таким языком, и теперь я понимал, откуда он перенял его: от генерал-майора.) Записка заканчивалась словами: «Это верный вариант». Я заметил, что нумерация страниц вновь начиналась с 451-й[8] — словно отец хотел заменить первоначальную тринадцатую главу более поздним вариантом. Возможно, он просто не успел. Или, быть может, он хотел, чтобы я все-таки прочел оба варианта. Я посмотрел в конец. В самом низу последней рукописной страницы стояли цифры: 019734 — регистрационный номер моего отца. Возможно, это последнее, что он написал. Я вышел прогуляться и подумать о том, чему я верю, а чему нет. И затем я прочел…
Глава тринадцатая
еще одна
ПИТЕР (ПОЛ)
Наша уверенность ни на чем не основывалась. Эта островная нация доказала, что ее действительно чрезвычайно трудно одолеть, как и предрекали многие наши адмиралы и генералы. Но ее все-таки одолели. И на мне, изгнанном, но не сломленном, лежит обязанность описать это великое поражение.
Вы, все вы, наверняка знаете эту душераздирающую историю до мельчайших подробностей. Мне очень тяжело рассказывать ее, и все же это мой долг. Не для вас, мои несчастные современники, но для будущего поколения, для свободного поколения, не столь ослепленного светом извращенной логики, которую использует фюрер. Для молодого племени, которое, оставаясь английским до мозга костей, сможет, когда придет наконец его благословенное время, выработать промеж себя честное и чистое соглашение. И потому прошу простить мне, что начинаю я с утомительных и всем известных подробностей. Эти беззакония во веки веков не должны быть забыты, им суждено остаться в нашей памяти и в наших мыслях. Ибо из этого ада поражения, последствия коего столь ужасающи, а результаты простираются столь далеко, мы однажды выкуем закаленную и крепкую сталь. И тогда мы предадим мечу того, кто некогда стал победителем. И милосердие, какое мы повсюду проповедовали, придется, увы, на время отставить в сторону — ибо нужно исполнить долг, пусть и кровавый долг, и довести дело до самого конца.
Три месяца над нашими головами бушевала битва за Британию. Длинные белые полосы, которыми истребители расчерчивали небо, свидетельствовали о непрекращающейся войне. Часто мы видели, как наши отважные летчики падают с облаков, похожие под своими шелковыми спасительными шатрами на отцветающие одуванчики. Как гордились наши английские женщины, в равной степени простолюдинки и аристократки, тем, что их нижнее белье более не является баловством, но в этот самый миг решает вопрос жизни и смерти. Лишив себя шелков и неги, наши дамы заплатили не самую высокую цену за молодые и отважные жизни, которые их жертва помогла спасти.
Люди тайком и в открытую говорили, что не следовало так уж сильно удивляться. Возможно, в те первые месяцы нам действительно следовало понять, что враг пытается завоевать наше небо, дабы наземные войска смогли осуществить быструю высадку. Быть может, нам следовало быть внимательнее и точнее интерпретировать зловещие призраки предстоящего вторжения. Нам казалось, что невозможно сосредоточить на английской земле столь большие силы вермахта, чтобы они представляли серьезную угрозу нашему национальному суверенитету и целостности. Но это запоздалые сожаления, бесплодные сожаления, ибо все сожаления таковы. При всем том, учитывая все случившиеся и те ужасающие последствия, которые оно имело, мы не вправе забывать о тех, первоначальных, надеждах. В те блаженные дни казалось, что мы столь же близки к полной победе, сколь близок к ней фюрер сейчас. Но ныне, в эти черные дни нашего упадка, мы не будем забывать об одном простом факте: нас предали.