Эндрю был нашим вожаком. Он был вожаком, потому что был сильным. Отказ его отца от любви, от проявлений любви, — верный признак непомерной любви — означал самую огромную силу, какую мы встречали в нашей жизни. Лишь позже мы в полной мере осознали это. (Те из нас, кто остался жив и еще способен что-либо сознавать.) А в те дни мы испытывали лишь благоговение, куда более сильное благоговение, чем перед преисподней, полицией, нашей директрисой или даже Советами.
Эндрю пришел в себя, сел, а затем и встал.
— Ты как, в порядке? — спросил Лучший отец.
— В порядке, — ответил Эндрю и согнулся, уперев ладони в коленные чашечки.
— Очень опрометчиво с твоей стороны так прыгать в воду, — сказал Лучший отец.
Вот в такие минуты отец Эндрю и умудрялся стать одним из нас. В отличие от прочих взрослых он признавал абсолютную необходимость лжи, когда случалось нечто такое, что могло вызвать всякие вопросы. Эта ложь должна была стать нашей ложью для всех остальных взрослых, для всех остальных придурков. Если нас спросят, мы скажем, что Эндрю опрометчиво прыгнул в Озеро. Лучшему отцу не было нужды добавлять: «Особенно не говори матери, что случилось на самом деле». Ясное дело, матерям никогда и ни в коем случае нельзя говорить, что случилось на самом деле. Этому мы от Лучшего отца научились. Матери просто не могут справиться с правдой. А кроме того наша преданность лжи не была локальной: нет, эта ложь, как и любая другая наша ложь, носила универсальный, вселенский характер.
Питер вел Архивы. (Мы хотели оставить точный и скрупулезный отчет о наших достижениях для историков, когда они проявят интерес — а они непременно проявят — к спасителям нации. И потому в каждого дня, на листах формата А4 в узкую линейку, Питер подробно описывал наши операции.) Запись этого дня была такой: «Эндрю опрометчиво прыгнул в Озеро, и Лучшему отцу, который случайно оказался поблизости, пришлось его спасать.» Даже Полу, когда его наконец выпустят из тюрьмы, мы расскажем эту ложь. Но каким-то чудом Пол почувствует, что эта ложь является ложью, хотя мы никак не намекнем ему на это. Ничто в нашем и тоне или в наших словах не будет указывать на обман. И все же Пол поймет, что произошло на самом деле. И если ему когда-нибудь придется сообщать кому-то эту универсальную ложь, он сделает это вполне осознанно. Ложь — одна из тех вещей, которая делала нашу Команду Командой.
— Очень опрометчиво с моей стороны так прыгать в воду, — повторил Эндрю между приступами кашля.
— Какие вы отдали приказы касательно проведения операции в непосредственной близости от воды? — спросил Лучший отец, вновь становясь генерал-майором.
— Постоянная и предельная осторожность, — сэр! — без промедления прохрипел Эндрю.
— Совершенно верно, — кивнул генерал-майор, позволив себе в последний раз коснуться мокрой головы сына. — А теперь продолжим. Это крайне важная операция, и она должна быть завершена к… — он посмотрел на часы с треснутым стеклом, — к четырнадцати ноль-ноль. — Затем он нам всем подмигнул и сказал: — Печенье с тмином к чаю. Выполняйте.
— Есть, сэр. — Питер и Мэтью отдали честь. Генерал-майор зашагал в направлении Двери.
Свет позднего лета, пробивающийся через лиственный шатер, временами испещрял его спину бело-золотыми пятнами. Дверью мы называй тайный лаз в Ведьмин лес. В одном месте две доски в заборе болтались на ржавых гвоздях. Раздвинув их, точно шторы, мы с легкостью проникали в Ведьмин лес.
Как только генерал-майор скрылся из виду, Эндрю опять повалился на землю. Здесь мы, наверное, должны пояснить, что он вовсе не плакал.
Когда Эндрю пришел в себя, мы вновь занялись нашим заданием. Хотя мы и были уверены, что генерал-майор не устроит вторую засаду, двигались мы все же с предельной осторожностью. И Эндрю снова занял место во главе отряда.
Мы шли не по тропе, а крадучись пробирались вдоль деревянного забора. Именно так нам и следовало действовать изначально. Мы усвоили урок — все мы. Пусть унижению водой подвергся только Эндрю, но на самом деле в пучину унижения окунули репутацию Команды. Через Эндрю Лучший отец преподал урок всем нам.
Каждые несколько шагов Эндрю знаком приказывал нам остановиться, продвижение вперед, конечно, замедлялось, но такой способ был гораздо безопаснее. Эндрю считал своим долгом не признаваться, что его трясет от озноба.
Через Дверь мы вынырнули из Ведьминого леса, не встретив вражеских сил. Эндрю быстро провел разведку местности за углом, затем велел двигать за ним. В мгновение ока мы пересекли открытое пространство Гравийной дороги и присели под тисовыми деревьями на краю кладбища. Перемещаясь от надгробия к надгробию, мы постепенно приближались ко входу в церковь. Это был здравый тактический ход. Мы видели, как по Гравийной дороге в направлении Святой тропы проследовали две группы собачников. После еще одной стремительной разведки мы пробежали через покойницкие ворота и упали за куст рододендрона на маленьком «островке безопасности». Теперь наступил черед самой большой опасности: дом Эндрю, Стриженцы, отделяли от нас примерно футов тридцать открытого пространства. Эти тридцать футов включали и кусок дороги, ведущей от Эмплвика к Флэтхиллу, той самой, на которой проводилась колясочная гонка. В задачу Эндрю входило перевести нас на другую сторону без потерь в живой силе. Кусты там росли погуще, и в них можно было укрыться. А дальше не составляло никакого труда пробраться через черный ход в сад Стриженцов.
Мимо проезжали машины, одна за другой, иногда даже по три или четыре вереницей — тянулись за каким-нибудь тупым тихоходом. Мы скорчились за кустом, вслушиваясь в шум двигателей Когда наконец наступила тишина, Эндрю убедился, что путь открыт, и рысцой устремился через дорогу. Времени у него было в обрез: едва он успел очутиться на противоположной стороне, как на гребне Костыльной улицы показалась машина. По счастью, Эндрю прикрывала высокая елка. К тому времени, когда машина скатилась с горки, он успел нырнуть за кустарник
— Ну ни фига себе! — прошептал Питер. — Чуть не облажался.
— Отлично просчитано, — возразил Мэтью. Его уверенность в Вожаке была абсолютна и неколебима.
Теперь Эндрю мог с более удобной точки оглядывать дорогу в обе стороны. По его сигналу — два коротких свиста — мы должны были подхватить ветку и кинуться со всех ног. Мы чуть не сорвались по ошибке, когда услышали его чих, до того были на взводе. Но вот тишина просто мертвецкая, свист, и мы срываемся с места!
Звук автоматной очереди достиг наших ушей, когда мы еще не успели добежать до середины дороги
— Тра-та-та-та-та, тра-та-та-та-та!
На бегу мы оглянулись, но источник пальбы определить не смогли. Затем сверху раздался голос генерал-майора:
— Не знаю, почему вы все еще бежите, вы оба давным давно мертвяки!
Задрав головы, мы увидели его на самой верхотуре дома. Генерал-майор был настоящим снайпером. Он находился на одной из тех позиций, которые мы избрали в качестве идеальных точек для нападения на русских. На крышу Стриженцов можно выбраться через чердачное окно.
Кренясь и шатаясь, мы сошли с дороги, уронили ветку и рухнули. Мертвецы. Но расстроены собственным убийством мы были не очень. Генерал-майор выбрал самую лучшую позицию, с которой открывался обзор на все стороны. Через траву мы благоговейно наблюдали, как он проворно слезает c крыши по толстенной водосточной трубе. Мы впервые видели, чтобы кто-то из наших родителей рисковал жизнью. (Разумеется, наши матери рисковали жизнью, когда производили нас на свет. За это мы их одновременно уважали и презирали. Они перестали иметь значение ровно в ту секунду, когда мы его обрели.)
Эндрю съежился в кустах. Неужели генерал-майор аннулировал задание? Пока ты движешься, нет ничего страшного в том, что ты мокрый с ног до головы, но вот когда неподвижно валяешься на Земле — это совсем другое дело. Эндрю было стыдно, что его так трясет.
— Не повезло, — прошептал мертвый Мэтью.
— При чем тут везение, — ответил Эндрю. — Это просто тупость.
Отец Эндрю, переставший быть генерал-майором, открыл заднюю калитку.