— И все-таки не получается, — качнул головой капитан. — Значит, по-твоему, Дурсун «на себя огонь вызывает»? Хватит ли на это душонки платного шпиона и убийцы? Нет, не получается!
— Сверху берешь, товарищ капитан. Ты вглубь бери! А ненависть? Собака не из корысти, а от злости кусает. Что, не верно? — торжествующе хлопнул Кравченко по могучей ляжке. — Ты ненавидишь кого-нибудь?
— Конечно.
— Кого например?
— Ну… — почесал щеку капитан. — Капитализм, например, поджигателей войны…
— Да нет! Человека, живого, с которым встречаешься, разговариваешь, может быть?
— Тогда… По-настоящему, пожалуй, нет.
— То-то и оно! Настоящая ненависть — это огромная штука, это оружие страшной силы! Верно или не верно?
Капитан молчал, искоса, уголками глаз поглядывая на Кравченко. «А ведь умен, черт! И вправду вглубь копнул!..» Кормилицын любил этого резкого, как выстрел, но по-детски прямодушного человека. Дружить с ним легко, а служить — трудновато. Четкий, исполнительный, по-солдатски выносливый и невзыскательный и с поистине звериным чутьем на врага, старший лейтенант служил весело, азартно, красиво. Прирожденный пограничник! Но вот беда: горяч он страшно. Много в нем этого самого азарта и ненужного риска. Если потянет с границы опасностью, тревогой, для старшего лейтенанта это как удар для гремучей ртути. Каждую минуту может взорваться! Тут за ним следи в оба!
Кормилицын снял руку с подбородка.
— Ты действительно вглубь взял. Но откуда у него такая ненависть?
— Это мы и должны выяснить.
На столе начальника запищал зуммер телефона. Кормилицын взял трубку, послушал, напряженно собран лоб гармошкой, и сказал тихо и строго:
— Не кричите в трубку. Не нервничать. Спокойнее.
— Откуда? С границы? — спросил Кравченко.
Но капитан выставил отстраняюще ладонь и продолжал разговор.
— Так. Все понятно… Нет, ничего больше не предпринимайте… Разрешаю. Напарника оставьте, а сами являйтесь немедленно. Аллюр три креста.
Он положил трубку.
— С границы. Старший наряда сержант Волков. Просил разрешения явиться со спешным и секретным докладом…
Снова скучный деловой разговор о клевере, ячмене и сене
От духоты и жары, как на банной полке, от тревоги и злости старший лейтенант обливался потом и все же не мог усидеть, топал возбужденно по канцелярии, как в строю припечатывая шаг и делая руками отмашку «вперед до пряжки, назад до отказа». Шпоры его звенели, раздраженно переругиваясь. Мушка беспокойно следила из-под стола за бегающим старшим лейтенантом. А капитан читал внимательно акты на фураж и не спеша подписывал их толстым красным карандашом. Шералиев, тоже внешне спокойный, перелистывал книгу приказов.
Кравченко остановился и стал тереть ладонью затылок.
— Удивит нас сержант Волков, вот увидите, удивит! — он посмотрел на ладонь, грязную от набившейся в голову пыли. — Атаев работает, никаких сомнений!
— Ты полегче, старший лейтенант, — сказал капитан, аккуратно ровняя ладонями стопку актов.
— Что полегче? — грубовато крикнул Кравченко. — Не огород с картошкой охраняем — государственную границу! А у нас все полегче да полегче!
— Я говорю, топай полегче: стол трясешь и половицы продавить можешь. Знаешь ведь свой вес, — капитан положил перед собой новый акт, но в дверь постучали, и он крикнул:
— Да-да, можно! Входите, сержант!
Дверь медленно, нерешительно открылась — и вошел Дурсун Атаев. Он молча от порога поклонился, приложив руку к сердцу и к тюбетейке на бритой голове.
У мираба было обычное для этих мест худощавое, ничем особенно не примечательное лицо, с большим и по-орлиному горбатым носом. Только излишняя резкость морщин на лбу и на впалых щеках придавала его лицу жесткую суровость. Такой и родного сына не приласкает. В левой руке Атаев держал вязку темно-красного стручкового перца. Было что-то домашнее в этой вязке, очень далекое от тревожных мыслей, занимавших головы офицеров. Мысли об ароматной сорпе или сочном шашлыке вызывала эта вязка перца.
Дурсун пошел было от порога к кабинету, но под столом дежурного сержанта раздалось свирепое рычанье — и на середину комнаты вылетела Мушка. Ее нога на протезе подвернулась, она упала набок, но тотчас вскочила и рванулась к Атаеву с удушливым, злобным рычаньем. Шерсть на загривке и вдоль хребта встала дыбом. Дежурный успел схватить ее за ошейник, а Кравченко сердито крикнул ему: