Выбрать главу
«Живу надеждой я. Покинув мрачный плен Нависнувших кругом сырых тюремных стен, В мечтах лечу на волю снова. Так Филомелою{385} взлетает в небо петь Беспечный соловей, распутав злую сеть Обманутого птицелова.
«За что же я умру? Я никакой вины Не знаю за собой. Мне радужные сны Укором совесть не смущает. И весело звучит мой серебристый смех, И появление мое почти у всех Невольно радость вызывает.
«От завершения еще далек мой путь. Едва успела я в дороге обогнуть Вязы на первом повороте. Начался жизни пир. И молодость моя Едва пригубила хрустальные края Бокала в винной позолоте.
«Пусть жатва осени ко мне в свой срок придет. Как солнце, я хочу окончить целый год, Ведь я еще в цветеньи мая. Как роза на стебле, красуюсь я в саду! За утренней зарей дня золотого жду, А после будет ночь немая.
«О, смерть! Ты можешь ждать. Уйди же, отойди. Ступай утешить тех, кто затаил в груди Отчаянье и страх позора. Меня ж манит любовь и песни томных муз И полный радостей супружеский союз. Я гибнуть не хочу так скоро».
Так иногда, стряхнув души мертвящий гнет, Растроган, слушал я, как жалобно поет В молчаньи ночи голос дивный. И в сладостных мечтах, всему кругом далек, В гармонию стиха невольно я облек Роптанья пленницы наивной.
И если эта песнь, рожденная тюрьмой. Тебя растрогает, и ты, читатель мой, Вдруг спросишь — кто она такая, — Отвечу: для любви и счастья создана, Средь смертников в тоске влачила дни она, Публичной казни ожидая.
Перев. М. Зенкевича

Нападение на Национальный конвент 13 вандемьера IV года. С гравюры П.-Г. Берто по рис. Жирардэ

Старик-отец
Старик-отец, с тех пор, как для твоих седин Опорой верною не служит больше сын И не живет в семье в дому своем родимом, Ты от тоски по нем стал мрачным нелюдимом И потерял и сон, и радость, и покой. На кресле, сделанном тебе моей рукой, Сидишь пред очагом, глядишь в слезах на пламя; Соболезнуемый прислугой и друзьями, И бледный, высохший, главу свою склоня, Все ждешь в молчании иль смерть, или меня. И ты, о, мать моя, как плачешь ты над сыном? Твой золотой фазан во рву томится львином. И мнится, слышу я звенящий голос твой, Надрывный, жалобный, как похоронный вой. Ты в трауре идешь по городу, и зданья, Как эхо, отдают камням твои рыданья. И граждане, твой крик узнав издалека, Невольно шепчутся: «Как скорбь ее тяжка!» И вопрошает гость с сочувствием во взоре: «О, женщина, скажи в каком ты страшном горе?» — «Какое горе? Знай — убита роком мать, Ей сына милого уж больше не обнять».
Перев. М. Зенкевича
Ямбы

1

«Его язык — клеймо железное, и в венах Его не кровь, а желчь течет». Двенадцать долгих лет с долин благословенных Поэзии сбирал я мед.
Сот золотой я нес, и можно было видеть По прежним всем стихам моим, Умел ли с Музою я мстить и ненавидеть. И Архилох,{386} тоской томим,
Отцу невесты мстя, излил бичами ямба Безумье нежное свое; Но я не из груди предателя Ликамба Для мести выдернул копье.
О, знайте! Молнии с моей сверкают лиры За родину, не за себя; И хлещут бешено бичи моей сатиры, Лишь справедливость возлюбя.
Пусть извиваются и гидры и питоны, Железом их, огнем клейми. Их истребив дотла, воздвигнув вновь законы, Мы снова станем все людьми!

2

Убийца прячется под фонарем в тумане И пьет вино, тоской томим. Но мы, свободные, для наших злодеяний Неслыханных найти заране В веках бессмертие позорное хотим.
Преодолели мы теченье черной Леты. Забвение — не наш удел. И вечность судит нас, мы ей дадим ответы, И празднично так разодеты Все эти улицы — улики наших дел.