О, королевские гвардейцы, разорвали
Вас руки бешеных менад,
И ваши головы, как тирсы вакханалий,
На арках высясь, украшали
Кумиров бронзовых ужасный ряд.
Когда б раскаянье коснулось хоть однажды
Толпы жестокой и тупой.
На дело рук своих с улыбкой смотрит каждый
И тянется, слюнявясь жаждой,
Скотиной жвачною на красный водопой.
Искусство наших дней. Под пышностью багряной
Его убогий жалкий вид
Достоин Франции, где властвуют тираны,
Достоин и тебя, о, пьяный
Тупым безумием, воспетый мной Давид.
О, Барки, Нигера пустынные арены.
На зное змеи там ползут,
И тигры крадутся, и рыскают гиены.
И бешенство, раздув их вены,
Воспламеняет в них к смертоубийству зуд.
Им, как согражданам, откройте же ворота,
Впустите в ваши города.
Томит их, как и вас, одна и та ж забота,
За слабым слежка и охота,
Убоина, и кровь, и трупы — их еда.
Но бросьте гениям на алтарях куренья,
Их ваша оскорбит хвала.
С их строк божественных лишь молния презренья
Падет на ваши преступленья.
О, если бы стыда хоть капля в вас была!
3
……………………………
С худыми днищами прогнивших двадцать барок
Давали течь и шли ко дну,
Утопленников, трюм набивших, тщась теченьям
Луары тысячами сбыть, —
Служа проконсулу Карьеру{387} развлеченьем
В часы похмелья, может быть.
И перьями строчат, как клерки фирмы трупной,
Вся свора наглая писак,
Весь этот трибунал, Фукье, Дюма{388} — преступный
Воров, убийц ареопаг.
О, если б их настичь среди ночных веселий,
Когда они, разгорячась,
Став кровожаднее от запаха борделей,
И преступленьями кичась,
Косноязычные, бесчинствуют, икают;
Под крики, песенки и смех
Хвастливо жертв своих вчерашних вспоминают
И ждущих завтра казни всех.
И ищут пьяные, шатаясь, для объятий,
Чтоб без разбора целовать,
Любовниц тех и жен, что перешли с кроватей
Мужей казненных на кровать
Убийц их. Слабый пол! Таков его обычай:
Лишь тот, кто победить сумел,
Владеет женщиной, как взятою добычей,
И арбитр смерти, нагл и смел,
Срывает поцелуй. Он знает их уловки,
Ведь для настойчивой руки
И брошки их грудей и бедер их шнуровки
Не так уж колки и крепки.
Хотя бы совесть им за все дела воздала,
Но не смутит она уют
Полночный палачей, что в казнях доотвала
Кровь человеческую пьют.
О, банда грязная! Кто б мог в стихах искусных
Воспеть деянья их и дни?
Копье, разящее чудовищ этих гнусных,
Нечисто так же, как они.
4
Когда мычащего барана за ограду
Веревкой тянут на убой,
На бойню среди дня, то разве кто из стада
Смущается его судьбой?
Весною на лугу он детям был забавой,
И девушки, резвясь порой,
Вплетали с кос своих ему на лоб кудрявый
Цветок иль бантик кружевной.
Не думая о нем, едят его жаркое.
Так в этой бездне погребен,
Я участи своей жду в мертвенном покое,
Уже вкусив забвенья сон.
Самодержавному есть хочется народу.
Набиты под тюремный свод,
Ждут тысячи голов скота ему в угоду,
Как я, взойти на эшафот.
Чем помогли друзья? Не раз они украдкой
Бросали деньги палачам,
И писем их слова я впитывал, как сладкий
И освежительный бальзам.
Но бесполезно все. Им жребий мой неведом.
Живите же. Вам жизнь дана
Не торопясь итти за мной в могилу следом;
И я в другие времена
Несчастных обходил, отворотив, быть может,
От них рассеянно свой взор.
Живите же, друзья, и пусть вас не тревожит
Мой ранний смертный приговор!
5
С бесчестием своим свыкаются. Ведь надо
И есть и спать. И даже тут,
В тюрьме, где держит смерть в загоне нас, как стадо,
Откуда под топор идут, —