Где же тройка, ну где же тройка?!
Ямщики нас к «Яру» везут.
Рассыпается колокольчик…
«Вызывали? Такси внизу».
Вальс лестницы
На лестнице хлопают двери.
Прощайте, прощайте.
Уходим, а всё-таки верим,
Что крикнем: «встречайте».
И, глядя, как в небо, в пролёт,
Увидим любимых,
И прежние жаркие крылья
Нас снова спасут и поднимут.
Делить не смешно ли, ну право,
К чему половина?
Уходим с пустыми руками,
И смотрят нам в спину
Закрытых дверей номера,
Стальные перила,
И, значит, пора рассчитаться,
Пора отвечать всем, что было.
Не жалко закончить полётом
Хотя бы минутным.
Как манят пустые пролёты,
И миг не вернуть нам.
Чужие летят этажи
Всё мимо да мимо,
Но мы будем живы
Покуда любимы, покуда любимы.
Испуганно хлопают двери.
Ну что же, встречайте.
Теперь вы мне можете верить.
Прощайте, прощайте.
О боже, прости этот бред,
Ты знаешь, как больно
Касаться перил, попадая в свой след
И спускаться спокойно.
Спокойно, спокойно.
В гастрономе
Страшнее кошки зверя нет —
как это, в общем, все знакомо:
от надзирателей в тюрьме
до продавщиц из гастронома —
любых!
Я не кощунствую — о нет! —
я просто вглядываюсь в лица:
в чем одинаков их секрет,
так странно поровну разлитый
на всех?!
Как насторожены глаза!
Глаза протянуты, как пальцы…
«Мы не рабы!» — кто так сказал?
«Рабы не мы!» — уже подальше —
чуть-чуть…
«Рабы не мы» — а кто рабы?
«Рабы не мы» — быть может, немы?
За кем стояли — позабыть
еще страшнее, чем за кем бы
ни встать!
В хвосте — и шутят, и кричат.
Но вот вы — пятый от прилавка, —
и суета ушла назад,
и раздражает сзади давка —
кончай!
Как важно все, что говорит
вон та курносая, в халате,
и голос, шумом перевит,
освобождаем, как из ваты
хрусталь.
И доброволен тот обряд,
и упоителен, как ласка…
И, напряженные, молчат
пять новобранцев у прилавка —
равны!
Пять кандидатов всех наук,
а может — пять канатоходцев,
и свежее клеймо на лбу:
рабы на время, но охотно —
и что?!.
Страшнее кошки зверя нет —
в метро, на службе или дома…
И ветчину кладет в пакет
мне продавщица гастронома.
Век девятнадцатый — все в меру…
Век девятнадцатый — все в меру:
изящность дам, галантность кавалеров,
и робкое полупризнанье —
итог горенья и терзанья.
Двадцатый век — другая мера:
активность дам, прохладность кавалеров.
И робкое полупризнанье —
как результат полужеланья.
Весенняя элегия
Опять весна, и черная земля
послушно пьет растаявшую зиму,
и в теплый пух оделись тополя —
в мильонный раз все та же пантомима.
В саду людей орудуют кроты:
то здесь, то там трепещет одуванчик,
и вызревают новые плоды
на деревах грядущих оправданий.
И шутки грустны, и привычно нам
щадить других, себя не защищая.
Но две дорожки брошены к ногам:
«как все» — одна и «все для всех» — другая.
А вот разгадка: брать пример с травы,
спокойно лечь, когда настанут сроки.
Зеленый лист из мертвой головы
укроет всех — и добрых, и жестоких.
Здесь нет вопросов и решений нет,
но есть богатство и стальной порядок:
ты жил, как выбрал — в гуще, в стороне, —
теперь ложись, а кто-то станет рядом.
Ты для него, как кто-то для тебя,
оставил семя и немного места,
и каплю горечи, но это — ерунда:
возобновленье стоит этой мести.
Весенний романс
Две слезинки нарисуют
два коротеньких следа —
уводящие в ненастье две дорожки.
— Вот и праздник наш кончается.
— Ну что ты — никогда!
И давай сегодня только о хорошем —
завтра будут самолеты, поезда.
Завтра будут, а сегодня — никогда.
Теплый лучик по щеке скользнет,
паутинку-грусть с лица смахнет,
снежный ком осядет и вздохнет,
превратится в ручеек.
Ну и где она, твоя беда, —
утекла неведомо куда.
Словно талая вода,
не оставила следа,
ни следа от нее.
День едва-едва зажегся —
голубой весенний день,
и мелодия его не зазвучала.
И сосульки, словно люстры,
и бубенчики детей —
ну какое может быть еще начало,
и откуда здесь возьмутся мрак и тень,
если сами мы похожи на детей.
Солнце глянуло в просвет из туч,
дотянуло и до нас свой луч,
ты сомненьями себя не мучь —
что несет тебе оно?
Видишь, умный маленький цветок
смотрит чашечкою на восток —
ни сомнений, ни тревог, —
вот глоток, еще глоток —
пьет поток сквозь окно.