Южная фантазия
Ах, эта ночь — ее не смыть годам!
Рыча от страсти, волны в берег бьются.
Ее глаза мерцают, как вода,
Чисты, как правда, и круглы, как блюдца.
И «сильвупле» в ответ на мой «пардон»
сказало больше, чем французский паспорт.
Я понял сразу — я дотла сожжен,
и мой карман открылся, как сберкасса.
Я взял для нас шикарный «шевроле»,
я армянину уплатил червонец.
Он мне с акцентом объяснил что — где,
а мне казалось — это был японец.
Швейцар открыл — он черен был, как ночь.
Я негров с детства очень уважаю.
Он согласился нам во всем помочь.
Как жалко, что он был азербайджанец!
Нам стол накрыли в кабинете «люкс».
Стонал оркестр под возгласы «давайте!».
Она шептала: «Ах, я Вас боюсь!» —
совсем как мисс американцу на Гавайях…
Ах, эта ночь! Звезда легла на мыс,
морская пена увенчала пляжи,
и охватила пальма кипарис,
и кто здесь кто — уже никто не скажет…
А утром пепел слоем на ковре,
и унитаз шампанским пахнет грустно.
А в дверь стучат — увы! — стучатся в дверь,
лишь простыня еще свисает с люстры.
Ах, эта ночь — мигнула и прошла.
Я так старался, ах, как я старался!
Она, конечно, русскою была,
а я опять евреем оказался.
Я всегда шагал на зеленый свет…
Я всегда шагал на зеленый свет,
а тут на красный свет взял, полез, чудак.
Вот и жизнь пошла, вот и жизнь пошла,
вот и жизнь пошла наперекосяк.
И, как водится, начинается
все с побасенок, с прибауточек:
где Вам ходится, как мечтается
и нельзя ли Вас на минуточку?
А минуточка — вот уж год почти —
так и тянется, не кончается.
Как же мне теперь, как себя найти,
я чужих нашел и своих нашел,
лишь она одна не встречается.
Говорит одна: я и есть она.
И уже почти дело слажено.
Но в руке моей и в душе война,
а она мне все про неважное.
Я еще рискнул, и не то чтоб зря,
только вроде я заговоренный:
он колчан достал и палит в меня,
он в меня палит, он палит в меня,
я стою себе — грудь растворена!
Ах ты боженька — ручки в ниточках —
ну никак тебе не прицелиться!
Да и то сказать — ты же дитятко,
вот и бьешь стрелой, а я все в целости.
Ну пускай не ту — так какую-то!
Я ж и так стою, чтоб удобнее:
на бугре стою, на ветру стою,
пред тобой стою, сам с собой стою —
далеко, видать, место лобное!
Пока целишься — помереть могу,
или ты в меня не туда пальнешь.
(Только, может, я лишь того и жду —
где стрела прошла, не проскочит нож.)
…Как задумано, так и сбудется,
а что врешь себе — то забудется.
А забудется — так не вспомнится,
только пыль вдали, только пыль вдали,
только пыль вдали ветром клонится —
пыль…
Я еду на праздник. Луна над домами…
Я еду на праздник. Луна над домами
окутана дымкой и невысока.
Неоновым холодом дышат рекламы,
но блики их падают на облака.
Я еду на праздник. Троллейбус тревожен,
но возгласы не достигают ушей.
Не дергай, водитель! Ах, будь осторожен,
чтоб не расплескалось волненье в душе.
Я еду на праздник веселья и грусти,
и битвы прозрения со слепотой.
Но как бы ни складывать эти игрушки —
победа за Разумом и Добротой.
Поэтому даже печаль — это праздник.
Да здравствует грустный, задумчивый вальс.
Раздвинулся занавес. Вспыхнула рампа —
и вот я на празднике — вот я у вас.
Я на «фордике» катаюсь…
Я на «фордике» катаюсь
от Смоленки вдалеке.
Свои песни петь пытаюсь
на ивритском языке.
Наблюдатели в сторонке
смотрят, смахивая грусть,
как по краешку воронки
я на «фордике» кручусь.
Я так ей сказал: «Что я, то и каждый…»
Я так ей сказал: «Что я, то и каждый,
и незачем ждать конца».
И губы ее обежали дважды
вокруг моего лица…
(И губы ее обежали дважды
вокруг моего лица.)
И вот как сказал я: «Мои надежды
и страхи твои — это дым».
Но пальцы касались моей одежды,
и был я совсем иным.
(Но гладили пальцы края одежды,
и был я совсем другим.)
Еще я сказал: «Ты — моя свобода,
но рабство твое — это я».
Она же смотрела легко и гордо,
как будто и впрямь — моя.
(Она же смотрела легко и гордо,
смелей и сильней меня.)
Тогда я сказал ей: «Запомни голос
и выдумай все слова».
И вдруг я увидел: я просто олух —
она же во всем права.
(Она мне сказала: «Ты просто олух».
И в общем — была права.)