Над грешною землей материков,
И чудаки — еще такие есть —
Вдыхают полной грудью эту смесь,
И ни наград не ждут, ни наказанья,
И, думая, что дышат просто так,
Они внезапно попадают в такт
Такого же неровного дыханья.
Только чувству» словно кораблю,
Долго оставаться на плаву,
Прежде чем узнать, что я люблю —
То же, что дышу или живу.
И вдоволь будет странствий и скитаний,
Страна любви — великая страна,
И с рьцарей своих для испытаний
Все строже станет спрашивать она:
Потребует разлук и расстояний,
Лишит покоя, отдыха и сна.
Но вспять безумцев не поворотить,
Они уже согласны заплатить
Любой ценой — и жизнью бы рискнули —
Чтобы не дать порвать, чтоб сохранить
Волшебную, невидимую нить,
Которую меж ними протянули.
Свежий ветер избранных пьянил,
С ног сбивал, из мертвых воскрешал,
Потому что если не любил, —
Значит и не жил и не дышал.
Но многих захлебнувшихся любовью
Не докричишься, сколько не зови.
Им счет ведут молва и пустословье,
Но этот счет замешан на крови.
А мы поставим свечи в изголовье
Погибших от невиданной любви.
Их голосам всегда сливаться в такт,
И душам их дано бродить в цветах,
И вечностью дышать в одно дыханье,
И встретиться со вздохом на устах
На хрупких переправах и мостах,
На узких перекрестках мирозданья.
Я поля влюбленным постелю,
Пусть поют во сне и наяву.
Я дышу и значит я люблю,
Я люблю и значит я живу.
В тиши перевала, где скалы ветрам не помеха, помеха…
В тиши перевала, где скалы ветрам не помеха, помеха,
На кручах таких, на какие никто не проник, никто не проник,
Жило-поживало веселое горное, горное эхо,
Оно отзывалось на крик, человеческий крик.
Когда одиночество комом подкатит под горло, под горло,
И сдавленный стон еле слышно в обрыв упадет, в обрыв упадет,
Крик этот о помощи эхо подхватит, подхватит проворно,
Усилит и бережно в руки своих донесет.
Должно быть, не люди, напившись дурмана и зелья, и зелья,
Чтоб не был услышан никем громкий топот и храп, топот и храп,
Пришли умертвить, обеззвучить живое, живое ущелье,
И эхо связали, и в рот ему сунули кляп.
Всю ночь продолжалась кровавая злая потеха, потеха,
И эхо достали, но звука никто не слыхал, никто не слыхал,
К утру расстреляли притихшее горное, горное эхо,
И брызнули слезы, как камни, из раненных скал.
И брызнули слезы, как камни, из раненных скал.
Всю войну под завязку я все к дому тянулся…
Всю войну под завязку я все к дому тянулся
И, хотя горячился, воевал делово,
Ну, а он торопился, как-то раз не пригнулся
И в войне взад-вперед обернулся за два года всего ничего.
Не слыхать его пульса с сорок третьей весны,
Ну, а я окунулся в довоенные сны
И гляжу я, дурея, но дышу тяжело,
Он был лучше добрее, добрее, добрее, добрее, ну, а мне повезло.
Я за пазухой не жил, не пил с Господом чая,
Я ни в тыл не стремился, ни судьбе под подол,
Но мне женщины молча намекали, встречая, —
Если б ты там навеки остался, может, мой бы обратно пришел.
Для меня не загадка их печальный вопрос,
Мне ведь тоже не сладко, что у них не сбылось,
Мне ответ подвернулся, — Извините, что цел.
Я случайно вернулся, вернулся, вернулся, ну, а ваш не сумел.
Он кричал напоследок, в самолете сгорая, —
Ты живи, ты дотянешь, — доносилось сквозь гул.
Мы летали под Богом, возле самого рая,
Он поднялся чуть выше и сел там, ну, а я до земли дотянул.
Встретил летчика сухо райский аэродром,
Он садился на брюхо, но не ползал на нем,
Он уснул не проснулся, он запел не допел…
Так что я вот вернулся, глядите, вернулся, ну, а он не сумел.
Я кругом и навечно виноват перед теми,
С кем сегодня встречаться я почел бы за честь.
Но хотя мы живыми до конца долетели,
Жжет нас память и мучает совесть, у кого, у кого она есть.
Кто-то скупо и четко отсчитал нам часы
Нашей жизни, короткой, как бетон полосы.
И на ней кто разбился, кто взлетел навсегда…
Ну, а я приземлился, а я приземлился, вот какая беда.
Вот какая беда.
Час зачатья я помню неточно…
Час зачатья я помню неточно,
Значит память моя однобока,
Но зачат я был ночью, порочно,
И явился на свет не до срока.