Она молча посмотрела на грязный песок пляжа, тихо сказала:
- А ты понимаешь, что скажут - это он за статью ей дал?
Лёшка замолк, тяжело дыша.
- А скажут, ска-жут, что нас было четверо... - уныло пробормотал Волчонок.
- Короче, так, - Татьяна откинула со лба волосы здоровой рукой, и Лёшка съёжился. - После феста сдашь всё это хозяйство обратно в магазин, заберёшь деньги и вернёшь господину Тимурханову.
- Можно подумать, я их возьму, - хмыкнул тот.
- Отнесёшь в ближайший детдом! - по-прежнему обращаясь только к Лёшке, отрезала Татьяна. - Всё!
- Предлагаю компромиссный вариант, - весело предложил Тимурханов. - Мы оформим это как пожертвование вашему Дому культуры, - любому... я думаю, его руководство не будет возражать.
- Точно! - воспрял духом звукореж. - "Кристаллу"! Я там на полставки числюсь! Ильинична, директриса, офигеет от счастья! А мы там будем брать это всё напрокат, на фесты! Татка, ага?!
Татьяна только махнула рукой и, скинув босоножки, побрела прямо в реку. Встала по колено в воде, не оборачиваясь.
Волчонок почесал в затылке. Лёшка, не раскрывая рта, выразительно показал ему на микрофонную стойку, и тот откашлялся:
- Тат! Ты это... завязывала бы персидскую княжну изображать... отстроилась бы, что ли...
- На новом-то пульте... - подал вкрадчивый голос Лёшка. - С новым микрофоном...
Тимурханов отвернулся, скрывая улыбку.
Выйдя из воды, Татьяна обулась, по-прежнему молча, и пошла к сцене.
- Как ты играть-то будешь? - спохватился Волчонок. - Может, я?..
- Это мои песни, - хрипловато ответила Татьяна, глядя себе под ноги. Постояла, перехватила гриф, настраивая гитару, закусив губы.
Бешеная!
Нахмурившись, Тимурханов поднялся, но сказать ничего не успел.
Её голос наполнил берег.
- ...Ой, дуда-дудари,
Лапотники, гусляры,
Потешники, пересмешники.
Блаженные головы, звоните в царь-колокол,
Развесельтесь, барыни, боярыни...
...Соколик, соколик, где летал - на воле,
Где летал, на воле, в поле.
Сынок мой родимый, хоробрый, любимый,
Не родите в зиму - отымут...
...Ох, что ж я это всё?
Вишь, как листья несёт?
А листьев нет у сосён,
Ох, весёл я, весёл...
* * *
Зато назвать то, что потом понеслось со сцены, музыкой, можно было только с большой натяжкой. Пацаны терзали струны гитар и уши слушателей. Тимурханов морщился и курил сигарету за сигаретой. В горле уже щипало от табака, но хотя бы мошкара не так донимала.
Он сам не признавался себе, почему, собственно, ждёт.
Малхаз тоже следил взглядом за мелькавшей невдалеке копной рыжих волос.
Наконец Татьяна поднялась на сцену, и, бросив окурок, Тимурханов решительно протолкался сквозь толпу подвыпивших, свистящих, орущих подростков, поближе к хлипкой лесенке, ведущей на подмостки.
А подростки меж тем затихли.
- Я вам спою, насколько меня хватит, - просто сказала она. - Вы же читали газету.
Толпа отозвалась рёвом.
Она вздернула подбородок:
- Поехали!
...Злая пуля, учи меня жить,
Добрый камень, учи меня плавать,
Гуманизм породил геноцид,
Правосудие дало трибунал,
Отклонения создали закон,
Что мы сеем, да то и пожинаем.
Пуля-дура, учи меня жить,
Каземат, научи меня воле.
Кто бы мне поверил, если б я был прав.
Кто бы мне поверил, если б я был жив.
Кто бы мне поверил, если б я был трезв.
Кто б меня услышал, если б я был умён...
Тимурханов перевёл дыхание, только когда она убрала пальцы с грифа. И, встряхнув головой, снова подошла к микрофону.
- ...Отрыгнув сомненья, закатав рукав,
Нелегко солдату среди буйных трав.
Если б он был зрячий, я бы был слепой.
А если б я был мертвый, он бы был живой.