– Пепел стряхни!
Вот какими были мои первые слова в ответ на откровенные признания моей подруги, и это вызвало её раздражение:
– При чём здесь пепел? Что ты о каких-то пустяках говоришь, когда речь идёт о жизни и смерти?
О жизни и смерти речь, конечно, не шла, но ситуация, тем не менее, представлялась крайне неприятной, а я в тот момент ещё продолжал оценивать мотивы и чувства своей подруги совершенно неверно и даже наивно. В определённом смысле я даже сострадал Алле из-за того, что она вынуждена была мне открыться, простодушно полагая, что её нынешнее состояние является не в последнюю очередь результатом переживаемого стыда. Вскоре выяснилось, что если отголоски этого чувства и не были Алле чужды, то уж, во всяком случае, особой роли не играли. Более того, как я догадался впоследствии, она, вероятно, была бы способна рассказать мне о многих, если не о всех, перипетиях этой истории ещё раньше, задолго до описываемых событий, и даже не будучи «припёртой к стенке» обстоятельствами. Просто до того дня я не задавал ей лишних вопросов и, соответственно, не получал честных ответов на эти вопросы. А она, пожалуй, и не догадывалась, насколько эти откровенные ответы могли мне быть неприятны. Для Аллы – да, наверное, и не только для Аллы, как я могу предположить уже теперь, сквозь призму былого опыта, ведь не одна же она такая на свете, – зазорная сторона её нынешнего положения заключалась больше в том, что она глупо «подставилась», а вовсе не в том, что у неё на совести были какие-то постыдные поступки. С точки зрения Аллы, ничего особенно бесчестящего она не совершала. Настолько, что даже я – «любимый мужчина», если судить по её же собственным неоднократным признаниям, и уж, во всяком случае, мужчина, имеющий прямое отношение к её интимной жизни – не должен был иметь никаких оснований для претензий. Свою досаду по поводу случившегося Алла лучше всего выразила всего одной короткой фразой:
– Вот как угораздило лохануться!
Меня же, главным образом, особенно поначалу, потрясло приоткрывшееся прошлое моей подруги, а вовсе не практический аспект борьбы с неведомым шантажистом. Из этих разночтений и вытекла наша с Аллой первая и довольно бурная, хотя и скоротечная, ссора на фоне новой реальности.
Я уже рассказывал, что с первых слов о шантажисте мои мысли заметались в поиске оправдательных мотивов для Аллы. Но ненадолго. Далёкие от истины фантазии о первой любви, о неопытной и чрезмерно доверчивой Джульетте и непорядочном Ромео быстро уступили место более правдивой, но и крайне неприглядной интерпретации событий. Меня будто окунули в зловонную канаву. Как оказалось позже, глубину этой канавы мне ещё только предстояло измерить. Суть начала рассказа моей подруги, как я его помню теперь, заключалась вот в чём – правда, следует сделать некоторую скидку на моё тогдашнее состояние – возможно, я упущу какие-то детали. Некий шантажист завладел кассетой эротического содержания с участием Аллы – там была крупным планом снята весьма откровенная постельная сцена. Теперь же каким-то образом ему стало известно о перспективе грядущего назначении Аллы председателем областного комитета по образованию. И вот, он решил воспользоваться «компроматом», чтобы, по словам Аллы, «срубить бабок». Вначале я думал, что письмо с угрозами пришло анонимно. Но, как оказалось, в прошлом шантажист был Алле неплохо знаком, а в пору съёмок был ближайшим приятелем её любовника, тоже запечатлённого на этом шедевре кинематографии. Любовник, как выяснилось в процессе повествования, полтора года назад разбился насмерть на своём мотоцикле. Как случилось, что кассета оказалась теперь у шантажиста, имевшего вполне конкретное имя «Гена Шемякин», Алле было неизвестно и непонятно. Что теперь делать, было так же не ясно, поскольку, в соответствии с общеизвестными принципами детективного жанра, уступать шантажистам не рекомендуется ни при каких обстоятельствах – это только поощряет их жадность и провоцирует предъявление всё новых требований. Что касается видеозаписей, то они легко дублируются. Соответственно, уничтожение улик, в свою очередь, представлялось совершенно безнадёжной затеей – это, так сказать, в теории. А на практике всё выглядело ещё более мутно. По этой причине, а ещё, возможно, из-за того, что мне нужно было прийти в себя после обрушившихся на меня новостей, я продолжал молча смотреть в свою пустую чашку после того, как Алла изложила свою повесть. Некоторое время она тоже сидела молча, после чего спросила достаточно резко: