Норка встретила меня радостной улыбкой, которая на миг стала ещё шире, когда я достал из сумки божоле, но так же быстро и угасла. Сначала я думал, что Оля расстроилась оттого, что изначально божоле предназначалось для иной встречи и ей было обидно выступать в роли «запасного аэродрома», но по мере того, как я рассказывал ей свою историю, она всё больше бледнела и мрачнела, пока, наконец, не спросила:
– Ты сам-то понял, куда ты влип? Ты там трогал что-нибудь?
– Где?
– Когда стучался, дверь трогал? Или косяки?
Я пожал плечами:
– Что я, помню, что ли?
– Чёрт! У неё есть твой телефон или адрес?
– Нет.
– А ты ей раньше, помимо сегодняшнего случая, звонил на мобильный?
– Нет. Только на рабочий.
– Арик тебя сам представлял этой портнихе? Или он просто сказал ей о тебе?
– Насколько я знаю, ни то, ни другое. Он мне сказал, как найти ателье и как её зовут. И всё.
– Это уже лучше. Обещай мне, что ты к ней больше не сунешься в ближайшие год-два – при условии, что всё будет нормально.
– А чего ты так испугалась?
– Нет, ты точно – блаженный! Да тебя уже, небось, менты обыскались!
– Ты преувеличиваешь.
– Хорошо, если так. Слушай, тебя же вроде должны были в командировку отправлять?
Меня действительно вскоре должны были направить в соседнюю область, где случилась крупная эпидемия холеры, и поэтому своих врачей там не хватало. Наша больница ехала в две трёхнедельные смены, причём первая из них отправлялась уже послезавтра, но я был в списках второй смены. Выслушав меня, Норка сурово сказала:
– Поедешь в первую смену. Так будет лучше.
– Как я поеду в первую, если меня записали во вторую? И потом, я же ничего плохого не сделал!
– Это ты следователю будешь объяснять! А то, что смена другая, – так поменяешься, ничего страшного.
Ещё часом позже Норка заставила меня подъехать к тыльной стороне дома портнихи, сразу же вышла из машины и исчезла в темноте, а минут через пять вернулась и, сделав мне знак рукой, что можно ехать, сообщила сердитым шёпотом:
– Так и есть! Напротив подъезда ментовозка стоит.
Надо заметить, что всего лишь за две недели до этого, когда я в первый раз рассказывал Норкиной о своей предстоящей поездке, она меня очень строго отчитала. Командировка была добровольной, но в нашем отделении практически все более-менее молодые и не обременённые семейными узами согласились ехать. Ольга же настаивала, чтобы я отказался, – почему-то слово «холера» вызывало у неё панику. Я тогда даже немножко посмеялся над ней – во-первых, не стоит преувеличивать опасность, а во-вторых, мой отказ выглядел бы не очень красиво в глазах коллег, да и в смысле общепрофессиональной этики был бы немыслим без действительно серьёзных причин. Это уж такое дело: надо – значит, надо! Сегодня проблемы у соседей, а завтра, может быть, их помощь понадобится здесь. А холера – не какие-нибудь там «бирюльки», холера – вещь серьёзная.
Тем не менее, несмотря на вялое сопротивление, Ольга убедила меня сделать всё так, как она считала нужным. Напоследок мы поговорили ещё и о том, стоит ли предупреждать о чём-нибудь Арика, и сошлись на том, что не стоит – чем меньше осведомлённых людей, тем лучше!
Ещё через день Ольга стояла в группе других провожающих у окна уже заведённого междугороднего автобуса, размазывая по скулам чёрные от туши слёзы. Я привстал так, чтобы высунуться в форточку, и крикнул:
– Оля! Ты меня прямо как на войну провожаешь. Сию же минуту перестань плакать!
В ответ она зарыдала в голос, а когда автобус тронулся, крикнула:
– Береги себя! Помни, что твоя Норка тебя ждёт.
Я заметил, что сидящий рядом со мной Вадик Большаков напрягся при этих словах, а кое-кто из провожатых и из моих коллег в автобусе, наоборот, заулыбался, и почувствовал себя неловко, подумав, что мне следует намекнуть Оле, чтобы она больше не говорила о себе в третьем лице – ведь не каждый знает, что речь идёт о «Норке», а не о «норке», включая некоторые эвфемистические толкования этого слова. Я бы, пожалуй, так и сделал, случись это происшествие хотя бы годом раньше, но теперь, немного поразмыслив, не стал. Дело в том, что методы утешения, которые Ольга применяла, выводя меня из состояния подавленности после бегства Нины, принимали довольно причудливые формы, так что… Кто бы мог поручиться, какой именно смысл вкладывала Норка в своё прощание, и не оба ли сразу?