- А она? Кто она – Яска?
- Кто – она? Ясс. Ясняна. Дочь Канна. Безумица, бродящая в холмах. И моя самая большая в жизни радость.
Урос фыркнул в седой ус: проклятые кеоры. Любят они понятно отвечать на прямо заданные вопросы. Он вот, например, всё понял. Хоть и урос. И на Востоке не раз бывал, народ этот знает давно.
Теперь он не мог уйти – просто так. Он был урос, а здесь была – тайна, необъяснимая, манящая: ощущение присутствия Атали, дыхание ковыльного моря и – одна чуть-чуть странная маленькая девочка, вдруг оказавшаяся её дочерью.
И всё же…
***
…Светлая зелень холмов изрядно бита сединой; шорох, шёпот, шелест, ветер – словно на флейте играет, звон Яскиных ножных браслетов, переливы серебряного смеха, льдисто-звёздный говор ручьёв – паутина звуков, пленившая сердце, словно зазевавшуюся бабочку…
Бабочку? Да ну? А тебе не кажется, что в паутину обычно попадают – мухи?
Усмехнулся. Урос всегда останется уросом – что бы ни было – насмешливым бродягой. Даже здесь. В сказке.
Ветер клонил к земле высокие травы, трепал бурые космы Гэлла, сбивая с мысли, не давая почувствовать, понять, ухватить – тоненькую ниточку хвост – тайны.
Мы неправильно встретились, Ясс-Айахэл, Ясс Аттэлиру, я не знаю – почему.
Медноволосая пела ему – а голос – резкий, немелодичный, царапающий слух и душу – завораживал; лицо – игра света и теней; глаза – серебро ковыля; и сама – сгусток тумана… Её манера двигаться завораживала не меньше – она не смотрела перед собой, иногда вовсе идя спиной вперёд, чем очень смешила уроса поначалу – зыбкая, ломкая – отражение на воде – только была здесь, держась за его локоть, и вдруг – исчезала, будто в воздухе растворяясь.
Слов не было – у него, у бродяги-болтуна-уроса не было нужных слов, только неуловимое, как дыхание, ощущение. Хотелось – взять её с собой, рыжую безумицу, ей не место было здесь, она была создана для Дороги, ей суждено было родиться уросской девчонкой и коротать вечера у костров случайных встречников, а не в роскошно-холодных княжеских покоях… Говорила – пугающе откровенно, даже и не думая скрывать что-либо; кружилась – в ласковых лучах бледного солнца…
Ветер в лицо.
Ветер.
… который мял ковыль, заставлял клониться и трепетать – так похоже на морские волны; но не мог взметнуть – медным вихрем – Яскины кудри, лишь чуть подрагивавшие в такт движениям тоненькой, хрупкой, как стебелёк ковыля фигурки…
Они шагали – по колено в высоких травах, вокруг рдели алые венчики саэхэнн, а пыль, осевшая на подошвах башмаков, была золотой – пыль эстэффа, пыль Яшмета, благословенной Земли Холмов…
Гэлл расстелил на нагретом склоне плащ – здешний, подаренный Яской: итаэрраэ из непроглядно-чёрной шерсти, словно сотканный из самой тьмы. Они сели лицом к Востоку, к Кеории, бывшей непременным предметом всякой их беседы. Гэлл запыхтел трубкой, Яска свернулась клубком, как котёнок, замерла. Молчали. Смотрели в высокий и чистый купол небес.
Яска вдруг вздрогнула, словно от невидимого неприятного прикосновения. Урос легонько дотронулся её плеча – успел уже привыкнуть к её повадкам – иногда ему (страннику, поэту!) казалось, что просто тело её не удерживает огня, рвущегося из души. Это было не только красивой метафорой, скорее – ощущением: ещё немного и хрупкая скорлупка треснет, выпуская на волю – что? Ответ на этот вопрос занимал мысли каждый миг, проведенный в Яшмете.
Спутницу его волновало другое.
- О чём ты думаешь, Гэллирэ? – спросила так тихо, что урос не сразу распознал слова – шёпот ветра в седых прядях ковыля запутался – и всё.
Когда понял – усмехнулся.
- О тебе. О Яшмете. О чудесах Дороги, которая занесла меня сюда. О чём же ещё?
- Врёшь, - она покачала встрёпанной головой, в голосе прорезалась саднящая хрипотца. – Вы все врёте. И все думаете о ней. Даже Дед любит во мне её, лепит меня такой, какой запомнил её когда-то, какой знал её ты – и только. Вы все думаете, что она – какая-то волшебная, чудесная, что одно то, что вы когда-то были с ней рядом, говорили – уже чудо какое-то. Вы все дурачьё, ходите кругами, уверенные, что уж вас-то она запомнит, узнает, не прогонит. А она – йирэдэ, звонкий лёд… Не пытайся с ней встретиться – ты же для этого остался, да? – она до себя никого не допускает.
Яска усмехнулась – неожиданно не по детски, не с затаённой обидой на равнодушную, не любящую мать, а с застарелой, привычной злостью.
- Я хочу, чтобы ты взял меня с собой, Гэлл-урос, - сказала, не дав додумать, поймать за скользкий хвост мелькнувшую было догадку.