Она была дождём и ветром…
… Она была взъерошенным оборванцем в мальчишеских штанах и рубахе; снова и снова рубила заросли крапивы деревянным мечом.
- Не так, - сказал ей незнакомый голос, и она разозлилась.
Но незнакомец вложил в её худые пальцы рукоять настоящего ножа и предложил метнуть во флюгер ближайшего дома… Она была солнцем, сверкающим на стали и – ветром в лицо…
… Она была кровью Яшмета, юной кровью древней Земли Холмов – ветром в жилах…
***
Старый травник не сводил с неё внимательного взгляда и хорошо видел, как менялась: то расплываясь в неверном свете факелов, то сверкая яростным огнём - её хрупкая фигурка, как взлетали языками пламени, медными крыльями тонкие руки.
Она росла. Урос был прав. Она переставала быть собой стремительно, и в этом крылась слишком большая угроза: кто знает от чего и во имя чего она проснется? И было понятно страстное желание Гэлла-бродяги увести её отсюда – всё равно куда, лишь бы подальше от питающей её древней мощи Нэриаэаренны. Мэору и самому нестерпимо хотелось теперь прервать её пение, забрать – в замок, в холмы, к Разноглазому в зубы – спрятать от посторонних, несведущих взглядов, потому что здесь было слишком много людей и огня. Старый кеор так и поступил бы, если бы мог, но стоял, молчал, смотрел, курил трубку, набитую не табаком, а собственным бессилием – потому что понимал, что если что-нибудь всё-таки случится, остановить её силой не сможет никто из присутствующих, разве что здесь был бы он… Мэор злился – он не любил быть щепкой в волнах, предпочитая управлять любым плаванием собственноручно. Если тому, чего они с Каньей ждали и опасались, всё же суждено случиться, кто помешает – сегодня.
Но Яска вдруг оставила арфу, поблекла, потускнела и скрылась в толпе. Кеор, не раздумывая, бросился за ней, страшась любой случайности, и догнал её почти у самого своего дома. Она порывисто обернулась, обхватила руками его шею, уткнулась горячим лицом в плечо. Она плакала.
- Ну что у тебя опять стряслось? – проворчал старик.
- Я не знаю, - голос её был хриплым, словно надтреснутым. – Только я больше не могу так. Мне нужен Арамано, сегодня, сейчас!
Кеор гладил её по спутанным волосам. Разве он мог что-то ей ответить? Девочке с огненной кровью…
***
… радость и боль, счастье и страх, жизнь и смерть – неразделимы: бежать, больно сбивая босые пятки о неровные камни мостовой, раскинув тонкие беспомощные руки, точно крылья впервые взлетевшего птенца, когда сердце рвалось из груди, а дыхания не хватало даже, чтобы вымолвить заветное имя. Падало небо, давило на плечи бесформенной глыбой, разбиваясь о слабые крылья на бесчисленное множество пёстрых осколков, оставляя незыблемым лишь яростное пламя, сжигавшее её изнутри – там, за этим бешеным бегом, отчаянным, безумным светом сияло её Солнце, и она рвалась к нему, твёрдо зная, что так – не бывает, это наваждение, бред, тяжкий зимний сон, после которого обязательно просыпаешься в слезах и с каменной глыбой на сердце. Она бежала сквозь опротивевшую мглу будней и боялась – не успеть, боялась, что если она задержится всего лишь на мгновение, то – его уже там больше не будет. Никогда.
Она так и не сумела объяснить себе, что же это произошло тогда, когда её маленькая, детская, исцарапанная ладошка – впервые – коснулась его тонких пальцев; только вся её жизнь с того мига превратилась в неистовый бег ему навстречу. Бег, бег, полёт – в тёмные лабиринты земной памяти, в страшные сказки, в туманные дали… Она была падающей звездой, стремительно вонзившейся в дорожную пыль. Она говорила - с ним, говорила много, как никогда прежде, даже с Рони, и путанные её рассказы – детские страхи и самые сокровенные мечты – вплетались в затейливый узор того понимания бытия, того видения мира, который вдруг раскрылся перед ней, как некая таинственная дверь, при первых звуках его голоса. Это давало такую радость полёта, такой восторг: ты тоже? ты знаешь? ты понимаешь? слов не нужно? – что земная твердь уходила из-под ног и привычка чувствовать себя везде чужой пряталась во всхлипах ветра, и не нужно было больше бояться, балансируя, как канатоходец на узенькой проволоке, которая другим казалась широкой дорогой, потому что стоило покачнуться, оступиться – подхватывала та самая рука, уже однажды протянутая над бездной неверия. Яска совсем разучилась ступать мелкими шажками над неведомой пропастью – она бежала, летела, рвалась, твёрдо зная, что даже если упадёт, то непременно поднимется, должна будет подняться на ноги и – улыбнуться, потому что – он же ждёт её.