Больше нет ничего:
я обласкана нынче самой пустотой.
Больше нет ничего.
Обречённость садится за праздничный стол
городить чепуху
про бестактность надежды и призрачность крыл,
и покатится камнем с железной горы
сердца горестный стук.
Больше нет ничего -
мы с тобой разминулись на этой земле,
разделила нас пропасть пространства и лет -
больше нет ничего, ничего, ничего
больше нет, больше нет...
Это действительно было давно...
Назад Яску уже несли.
Нашёл её Лассан, попробовал растормошить – не добился ничего кроме слёз, безмолвных, беззвучных.
Ни горячее вино, ни тёпло очага – не вернули её к жизни. Когда иссякли и слёзы, канн Эстэвэн, до того пытавшийся утешать, говорить, велел укутать её потеплее и так и везти в Яшмет.
«Дома – разберёмся» - сказал.
Яска видела, понимала – что кто говорит, что делает. Только это больше не имело значения.
Происходящее с её телом – её больше не касалось. Это был так – оболочка, пустая и безжизненная, которую требовалось скинуть, чтобы суметь – лететь.
Дома – у её постели перебывали Ронья, Дед, Карниэ, Карек, мальчишки-приятели – никого не желала ни слышать, ни видеть, ни даже прогонять – какая теперь-то разница?
Вокруг была тьма, и эта тьма поглотила и Яшмет, и замок, и всех живых и – не живых – всё скрылось в её ненасытной утробе.
снова снег
в ладони мне
лёг с листа и
не растаял…
**
Дни сменялись ночами, весна вступала в свои права.
Те слёзы – были последними.
Яска не выходила из комнаты, редко-редко поднималась с кровати.
Ухаживать за ней приходила Карниэ, иногда забегала Рони или Мэор. Яска не замечала никого. Медная оболочка, прячущая пламя души, на поверку оказалась шелухой, за которой – пусто; растереть в пальцах и забыть…
… всё – впустую: грёзы о несбыточном, морок надежд, морока исканий – вот чем были эти годы – рядом; вот чем могли быть – годы – врозь, если бы только знать, что ты ещё есть где-то на этой земле, чтобы можно было прокричать в распахнутое окно весеннему ветру: как ты там? – без меня? – пусть и не получив вовсе никакого ответа;
пальцами сжать виски – до боли, до озноба, саму эту мысль задавить в зачатке, в труху – ядовитое зерно осознания, не дать укорениться, выжить, прорасти; судоржно глотая ртом воздух – тоже отчего-то вдруг ставший отравой, захлёбываться им, будто он вдруг стал ледяной озёрной водой, совершенно не пригодной для человеческого дыхания – от бессилия…
сколько угодно можно обещать закрыть собой от любого удара судьбы – ходящего по краю – удержать, отрастить себе сильные крылья, чтобы ловить – если вдруг сорвётся…
только ведь всё – тщетно, бессмысленно, пепел на ветру;
и все слова – ложь…
Даже несказанные.
… лёгкое тело птицы ложилось в худые пальцы – опытному воину такой лук, что былинка: слишком мал, слишком невесом, слишком хрупок – в пылу сражения не заметишь, как переломится, а для неё, девчонки в штопаном платьице - словно специально создан. Она натягивала тетиву, а потом исчезала куда-то, не чувствуя ни рук, ни ног, лишь стремительный полёт к избранной цели, рассекая воздух, ощущая ветер в лицо и крылья за спиной – уверенность полёта, чтобы вонзиться со всей силой в золотой бок спелого яблока и вместе с ним рухнуть, задевая в падении густую листву, на тёплую под лучами солнца землю, а потом – снова стать собой, босоногой Ясс, отчаянно вглядывающейся в высокую траву.
Быть стрелой, слетевшей с тетивы: ей ли не знать, что одно движение – и остановиться уже невозможно, передумать, повернуть – никогда, что лишь раз в жизни – позволишь себе сорваться, вырваться в небо, стать подобной ветру, или даже обогнать его, потому что ему-то спешить некуда, а у тебя мало времени и нужно непременно всё успеть всё, что хотела, сверкая в золотых лучах…
- Яска!
Быть ветром, подхватившим тонкое оперённое тело, чтобы обязательно донести…
- Яска…
Она обернулась, медленно опуская лук, рассыпая стрелы…
Он улыбался, привычно поймав и накрутив на палец жёсткую медную прядь, и вдруг отпустил и обвил худое яскино запястье сверкающей нитью браслета; тонкое переплетение серебряных стеблей ковыля, застёжка из дымчато-зеленоватого камня оказалось рядом с амулетом Яры – и будто бы всегда там и было… Яска счастливо рассмеялась.
… звенели бубенцы на ножных браслетах, медноволосая шла по траве, подняла с земли рубиново-красное яблоко, пронзённое стрелой, потянула высокому юноше в золотисто-коричневых одеждах. Он сломал древко, возвращая ей оперённый обломок, забрав себе наконечник. Затем вынул длинный уроский нож и одним движением разделил яблоко на две половинки, упавшие Яске в ладони.