Какое-то время после того, как брат с Таней Седовой перебрались на квартиру, Маша не видела Рериха. Потом как-то встретила недалеко от исторического музея — он шел на работу, — и с тех пор стала к нему заходить. У Рериха всегда кто-то сидел, один или два человека, не больше, чтобы не раздражать музейное начальство. Слушатели. Они часто сменялись. Однажды, спросив у брата про Рериха, Маша впервые заметила на его лице какое-то раздражение.
Маша Александрова училась странному ремеслу — журналистике. Была такая песня — «Трое суток шагать, трое суток не спать ради нескольких строчек в газете...», — ее с энтузиазмом пели ее однокурсники на вечере посвящения в студенты. Еще в школе она, как многие, писала стихи и рассказики в школьную стенгазету, а потом неожиданно получила призовое место на конкурсе школьных стенгазет, и один ее маленький рассказик даже напечатали в газете. Когда же после школы надо было делать выбор, ей сказали: что тут долго думать, иди в журналистику. Люди живут в разных местах, бывает, совсем далеко, а ведь им всем надо знать друг о друге и о том, что происходит в стране и во всем мире, как же тут без журналистов? Главная мысль Маше понравилась. Но о том, что это все-таки странная и даже какая-то хитроумная профессия, она узнала позже...
На одной из лекций им сказали, что неплохо было бы начинать сотрудничать с газетами, и Маша отправилась в одну из молодежных газет. Она думала, что в молодежной газете должны работать непременно молодые, но встретил ее совсем немолодой человек — седой, с морщинистым лицом, сидел уныло, как старушка, подперев щеку рукой. При виде Маши он чуть ли не подпрыгнул, оживился, засуетился, запричитал — проходи-проходи, давай-давай, располагайся, садись, — конечно, запанибрата, конечно на «ты». Вдруг резко помолодев, как будто вампир, напитался от Маши ее молодостью. Но при этом сказал, что таких, как она, приходило уже достаточно и все темы разобраны. Она же, если хочет, может попробовать предложить что-то сама.
— Что? — растерялась Маша.
— Посмотри по сторонам! Подумай! Главное — больше задора! — и опять поскучнел, как сдулся.
Маша Александрова вышла на улицу и посмотрела по сторонам. Улица как улица, дома как дома, в которых жили незнакомые ей люди. Мимо ехали машины, троллейбусы, автобусы... Над всем этим невысокое осеннее небо. Она зашла в кафетерий и выпила чашку кофе. Это ее взбодрило. Она опять вышла на улицу — мир стал чуть ярче и чуть интересней. И все равно, куда же ей было шагать трое суток и не спать, конечно же, трое суток, чтобы написать несколько строк неизвестно о чем.
Маша шла по улице, шла и шла, потом свернула на другую... и тут увидела на стене вывеску — «Вечерняя газета». Она существовала как-то отдельно, далеко от Дома печати, где недавно побывала Маша. «“Вечерняя газета”? Почему нет?» — подумала Маша и вошла в подъезд.
Уже в коридоре на втором этаже, куда выходили двери кабинетов, Маша услышала женский крик:
— Не могу! Он опять меня зарезал! Зарезал!
Тут из ближайшей двери, чуть не сбив Машу с ног, выскочила маленькая женщина и, прихрамывая, пронеслась мимо, куда-то по коридору... Дверь оставалась приоткрытой, Маша, оглушенная этим криком, вошла, но тут же вернулась, постучала в дверь и вошла опять.
В кабинете было два письменных стола, за одним из них сидел круглый, толстый человек с большим животом. Живот не помещался в пространстве между тумбами, так что он сидел к столу боком. Лицо у него тоже было большое, чуть обвисшее, но выражение добродушное.
— Я студентка... — сказала Маша Александрова.
— А... — сказал человек. — Студентка... Хорошо... Это хорошо... — и поерзал за столом, удобнее устраивая живот. Вроде он таки втиснул его между тумбами.
Вернулась женщина, чуть не сбившая Машу с ног. Она была маленькая, щуплая и походила на растрепанную птичку, тем более, что только что, приводя себя в чувство, сбрызнула лицо водой и волосы на ее голове слиплись на манер перьев.
— Студентка, — сказал мужчина и кивнул в сторону Маши. — Пришла.
— И ее зарежут! — закричала женщина. — Зарежут! И резать будут!
— Привыкнет, — сказал мужчина и миролюбиво помахал в воздухе рукой.
— К этому не привыкнешь! — закричала женщина.
— Да брось ты, Клава! — сказал мужчина. — Подумаешь! Нашелся тут Лев Толстой!
— Я не Лев Толстой, понятно, — сказала женщина спокойней и стала пудрить нос. — Но я в этот материал душу вложила.