Однажды к ним пришел Димка Деревянкин. Большой и грузный, он с трудом поместился на кухне, где порой размещалась вся Мишанина немалая семья.
Димка был богатым человеком, особенно в сравнении с Мишаней, но умел это скрывать. Маленькая квартирка Мишани невольно усиливала чувство превосходства, которое он испытывал к Мишане чуть ли не с детства. То простейшее чувство превосходства, которое испытывает более сильный организм по отношению к более слабому.
В кухню, где они сидели, то и дело заходила дочь, проявляя к Мишане заботу и внимание, и даже как-то зашла внучка и подложила диванную подушку ему за спину — это смущало Димку Деревянкина до раздражения. У него не очень-то сложилось с детьми. И чувство превосходства над Мишаней и невольного самоутверждения, которое он тщательно скрывал, вдруг дало трещину и наткнулось на противоречие, да, раздражающее противоречие. В семье у Димки все было не так, все было иначе, все жили врозь. И вот, полный самых противоречивых чувств и запутавшись в них, Димка выпил бутылку, которую принес, почти один, и стал вдруг безудержно, по-детски хвастать своими квартирами, машинами, поездками, и даже детьми, хотя ни одному из них и в голову бы не пришло — подложить ему под спину подушку, когда он болел.
Мишаня слушал молча, молча слушала и дочь, стоя на пороге кухни.
Димка Деревянкин вынул деньги, немало, и дал Мишане, и Мишаня взял — деньги им были очень нужны.
Но уже прощаясь в тесном коридорчике, Димка совсем уже не сдержался и таки выговорил то, что кипело в нем весь вечер, — что-де Мишаня сам виноват, что такие, как он, сами виноваты — надо работать, а не лениться. А те, кто ленится, — так и будут жить в крохотных неудобных квартирках, и ничего хорошего в их такой жизни он, Димка, не видит. Он был сильно под хмельком и даже пошатывался.
Тогда дочь Мишани вернулась на кухню, где лежали подаренные им деньги, и сунула в карман Димкиного пальто:
— Спасибо. Нам хватает.
Димка был пьян, но соображал все довольно четко. Ему было неприятно, но ничего исправить он уже не мог. Мишаня гордился дочерью. Был он очень бледен.
— Не узнаешь? Я же Люда, Люда Попова...
Тяжелое лицо потекло вниз... Усталый взгляд, глухой голос, тихий укор.
— Я же Люда... Люда Попова... Я овдовела...
«Боже! — подумала Маша. — Ведь она действительно считает себя его вдовой. Каждый пишет свою историю жизни, свой миф, и непонятно, где правда, а где ложь. И рассказывает ее другим, как первобытные охотники у костра».
Маша Александрова выдала замуж дочь и продолжала жить в трезвом и жестком мире, в котором жили уже все. В мире без иллюзий.
Но иногда на нее накатывало необычное чувство, лица людей, которых она когда-либо знала, чередой проходили перед ее глазами, людей — «жителей нашего города», и какой-то голос шептал: нет, все не случайно, все не напрасно, все так, как должно быть. Каждый приходит в свое время и в свое пространство, приходит разгадывать их и свою тайну и, не разгадав ее здесь, продолжает разгадывать ее...
Души их ушли в КОСМОС, в бессмертную вечность, непостижимую для человеческого ума, но они не растворятся, не исчезнут, не обезличатся там, и когда-нибудь КОСМОС откликнется... их голосами.