— Ты ирландец, — уверенно сообщил Иоанн, делая добрый глоток пива из бурдюка, появившегося из того же мешка. — Даже если и родился не здесь, ирландца нельзя не узнать. Вы самый приметный народ из всех, что я встречал.
— Ой ли? — недоверчиво усмехнулся юноша, вгрызаясь в позаимствованный у монаха козий сыр, и принял назад свой бурдюк.
— Конечно, — ответил христианин, лукаво улыбаясь. — Был я раз в Риме. Гляжу, а рядом с папой ирландец стоит. Стою я, рот разинув, а какой-то мавр меня в бок тычет и спрашивает, слышь, мол, что это за высокий старик рядом с ирландцем?
Юноша беззлобно расхохотался.
— Старая шутка, но хорошая. Хотя есть и ещё старше.
— Это какая же? — заинтересовался монах.
— Проходит ирландец мимо паба…
Тут уже лесную чащу огласил смех христианина.
— Проходит… мимо? — переспросил он, протягивая руку за бурдюком.
— Ага, — поддакнул парнишка, протягивая пиво. — Или вот ещё одна есть. Возвращается Пэдди Мерфи из военного похода и рассказывает сыну о перенесённых лишениях: днём жара палит, ночью холод до костей пробирает, а потом еда кончилась, и виски, и пиво, мы стали страдать от голода и ужасающей жажды. «А что, там по пути не было реки или озера, где можно было набрать воды?» — спрашивает сын.
— «Поверь, мальчик, нам было не до мытья», — с хохотом подхватил Иоанн. — И после этого, друг, ты говоришь, что не ирландец?
Парнишка неопределённо дёрнул плечом.
— А что ты с епископом не поделил? Вы ж оба, вроде, христиане?
— Оно-то да… — погрустнел монах. — Но у нас разные… смотрим мы на это по-разному.
— На что — на это?
— А на всё, — Иоанн отхлебнул ещё пива. Сотрапезник выкатил из углей кусок мяса и потыкал ореховым прутиком, проверяя, готово ли.
— Он тебе пел? — вопрос вывел уставившегося в огонь христианина из задумчивости.
— Кто?
— Папа в Риме, — фыркнул парень. — Великий Бард, конечно.
Иоанн медленно покачал головой.
— Нет, — тяжело вздохнул он. — Только… рыбой угостил. — Криво усмехнувшись, уточнил: — Лососем мудрости.
— О, — весело протянул юноша. — Вот Змей-искуситель!
— Пожалуй, — легко согласился Иоанн. — А только христиане в Ирландии раскололись на тех, кто считает местные традиции варварством, а волшебный народец — бесовским отродьем, и тех, кто восхищается мудростью друидов и хочет её сохранить.
— Друидов больше нет, старик, — неожиданно жёстко отрезал юноша, вставая. — И сохранять больше нечего. Возвращайся к своим, будь, как все. Даже королям этих земель давно наплевать, поклоняются их подданные дубам или крестам — лишь бы не выделяться, не привлечь на свои земли конников в белых плащах и с просветительской миссией.
Христианин только упрямо мотнул седой головой.
— Пусть мне не досталось тайных знаний, но я сохраню память о том, что они были. Запишу древние предания о чуме, павшей на род Партолона, о воинах Фир Болг с Туата да Даннан, о фоморах и Ночных Всадниках, о золотом боге Кенн Круахе и о Великом Барде. Те, о ком помнят, продолжают жить в сердцах потомков. Я запишу всё, что сумею собрать, и дети, которых я обучал грамоте, и дети их детей будут помнить. Это всё, чем я могу отплатить великому искусителю, впустившему меня в свой дом. И если будет на то воля Господа, случится по сему.
Паренёк закусил губу и смотрел на монаха исподлобья, будто молодой оленёнок, раздумывающий, боднуть ему пенёк, или всё-таки не стоит.
— Не отходи далеко от холмов, старик, — сказал он, наконец. — А если заслышишь крики — тебе в другую сторону. Знаешь, какова милость небес в Ирландии? Возможно, твой стакан будет полон. Может быть, найдёшь крышу над головой. Или сегодня Господь забудет забрать тебя в ад.
Взволнованный и ошеломлённый Иоанн спешно поднялся, всего на миг выпустив из поля зрения собеседника, но на поляне уже никого не было. Потрескивал, догорая, костёр, а вдалеке, за кустом орешника, мелькнули ветвистые рога молодого оленя, легко перемахнувшего ручей. Монах звучно хлопнул себя по лбу: до него только сейчас дошло, кто его угощал пивом.
— Пак… ну конечно, «не ирландец»… — немного подумав, Иоанн фыркнул: — Хорошо ещё, я ему историю про еврея, англичанина и свиней не рассказал.
Усталые кони с трудом пробирались по тому, что грешно было бы обозвать дорогой. От прочего леса она отличалась разве тем, что деревья тут были пониже и помоложе. Подлесок густо застелил землю, торопливо пытаясь отвоевать себе место под солнцем, а епископ подозревал, что рыцарь, возглавлявший его охранный отряд, уже не раз и не два мысленно проклял упрямого святошу, пожелавшего преследовать отступника веры.
Рене и сам был готов проклинать… только не себя, а парнишку, беззаботно наигрывавшего на тростниковой дудочке. Проклятый безбожник даже не удосужился встать при виде служителя церкви, пока кто-то из охранения не пнул его в бок. Мальчишка отпрыгнул в сторону, потёр ушиб… и раззявил рот в приветливой улыбке. Нужно было ещё тогда догадаться, что это какой-то деревенский идиот, а не спрашивать у него об Иоанне. Как только в такую глухомань забрался? Это потом уже, на первом привале, когда они окончательно поняли, что заплутали, рыцарь, с остервенением рубивший молодые деревца для ограждения лагеря, сквозь зубы поведал Его Преосвященству, что никаких деревень, откуда мог быть родом дурачок, поблизости нет. Их и было-то всего штуки три, да и те вырезали, уж больно упрямые попались поселяне, всё твердили о связи с предками и маленьком народце, ни в какую не желая принимать истинного бога.
Епископ, насупившись, молчал. Солдафон мог бы и пораньше предупредить, что уже несколько лет по старой дороге, на которую указал придурковатый парнишка, никто не ездил — незачем. Что удивляться хмызняку? Но отступать было поздно. Уж очень пламенную речь произнёс он перед своим маленьким воинством.
А Теодор на все лады честил про себя придурковатого епископа, соблазнившегося званием истребителя еретиков и с ослиным упрямством настаивавшего на участии в погоне. Сторицей воздал великий магистр за «поведение, недостойное рыцаря храма». Раскаяние растратчика было глубоко и искренно. Никто и никогда теперь не заставит его пуститься в рискованную авантюру с деньгами братства без ведома казначея, какие бы неслыханные прибыли это не сулило. Не благословил, видно, Господь, бедную голову Теодора на это тонкое занятие, и многажды прав был магистр, громовым голосом клеймящий провинившегося, ибо позволив обдурить себя жиду, Теодор попрал главную святыню храмовника — гордость ордена.
Пока предводитель охранения предавался мрачным мыслям, его люди обустраивали лагерь. Без особого, впрочем, рвения. Франка тут не любили. Высокомерный до заносчивости рыцарь в белом плаще сильно выделялся на фоне гарнизонных командиров. Он привык командовать такими же как он, пусть и не столь родовитыми, рыцарями-храмовниками, дисциплинированными, натасканными, как псы… и привыкшими драться на мечах чуть не с рождения, потому что богатейший орден воинов господа пополнялся в основном за счёт младших сыновей баронов и графов, тех, кому не достанется отцовский замок и земли, зато с избытком перепало воинственности и гордости предков.
А здесь были простые крепкие ребята, сыновья и братья крестьян и фермеров, оружие большинство из них держали, как вилы, а вилы считали оружием. Стоит ли удивляться, что отношения с начальством не задались? И пасть бы храмовнику жертвой какой-нибудь нелепой случайности, например, неловко напороться на те же вилы. Спиной. Пару раз. Но уж больно хорошо пёс дрался! Меч извивался в его руках так, что казался живым, и жалил! Жалил как враг всего человеческого, как змея, милостью святого Патрика полностью изничтоженная на Зелёном острове.