На что она негромко, но без малейшего колебания провозглашает свою национальную принадлежность:
— Из племени нанде в области Гома на севере Киву. Этот несчастный руандиец — враг моего народа.
Ресницы ее дрогнули, дыхание затаилось, в каждом слове звучал настойчивый призыв к пониманию — и, признаюсь как на духу, я мгновенно увидел страшную участь возлюбленного Конго ее глазами: изможденные тела ее родных и близких, незасеянные поля и мертвые стада, сожженные селения, которые некогда были ее домом, пока руандийцы не налетели через границу, превратив Восточное Конго в поле боя для своей гражданской войны, обрушив невыразимый кошмар на земли, и так уже погибавшие от того, что никому до них нет дела.
Поначалу интервенты собирались преследовать только génocidaires[10] лично ответственных за уничтожение миллиона своих сограждан в течение всего ста дней. Но то, что начиналось как погоня за преступниками, вскоре превратилось во всеобщую свалку, в борьбу всех против всех за месторождения полезных ископаемых в области Киву, а в результате страна, и без того стоявшая на пороге анархии, рухнула в бездну. Все это я силился, как мог, объяснить Пенелопе, которая как добросовестная журналистка британской корпорации предпочитала общепринятый уровень осведомленности. Дорогая, говорил я, послушай, я знаю, ты ужасно занята. Понимаю, твоя газета не любит выходить за рамки рекомендованных тем. Но всего один разок, пожалуйста, на коленях умоляю, напиши хоть что-нибудь, как угодно — надо рассказать читателям о том, что творится в Восточном Конго. Четыре миллиона погибших, говорил я. Только за последние пять лет. Там это называют первой мировой войной Африки, а вы здесь — вообще никак не называете. Да, признаю: это не та война, на которой стреляют. На ней не убивают пулями, или ножами-панга, или ручными гранатами. Убийцы — холера, малярия, диарея и старый добрый голод, а большинство жертв не старше пяти лет от роду. И они умирают до сих пор, прямо сейчас, сию минуту, тысячами умирают каждый месяц. Тут непременно найдется материал для статьи. И статья вышла. На двадцать девятой странице, рядом с простеньким кроссвордом.
Каким образом я добывал эти неудобоваримые сведения? Валяясь в постели до рассвета в ожидании жены. Слушал Всемирную службу Би-би-си и далекие африканские радиостанции, пока она вытягивала свои дедлайны. Сидел один в интернет-кафе, пока она водила по ресторанам своих информаторов. Читал купленные втихаря африканские журналы. Стоял в задних рядах на уличных митингах, в дутой куртке и вязаной шапочке с помпоном, пока она проводила выходные на курсах повышения квалификации в чем-то там, что ей требовалось повысить.
Вот медлительная Грейс, то и дело подавляющая зевки (скоро конец смены), ни о чем таком понятия не имеет — да и откуда ей знать? Она не разгадывала простенький кроссворд. Она не видит, что мы с Ханной участвуем в символическом акте примирения. Вот перед нами умирающий из Руанды, он назвался Жан-Пьером. Подле него сидит молодая женщина из Конго по имени Ханна, воспитанная в убеждении, что Жан-Пьер и ему подобные — единственные виновники несчастий в ее стране. Но разве она отворачивается от него? Разве вызывает кого-то из коллег или спихивает его на зевающую Грейс? Нет. Она называет его “этот несчастный руандиец” и держит за руку.
— Узнайте у него, пожалуйста, Сальво, где он жил раньше? — чопорно велит она на своем франкозвучном английском.
И снова ожидание — то есть мы с Ханной ошеломленно пялимся друг на друга, словно вместе наблюдаем небесное знамение, недоступное глазам окружающих. Правда, Грейс его тоже видит. Грейс следит за развитием наших отношений со снисходительным вниманием.
— Жан-Пьер, где ты жил раньше, пока не попал в Хэмпстед-Хит? — спрашиваю тем же подчеркнуто бесстрастным тоном, что и Ханна.
В тюрьме.
А до тюрьмы?
Проходит вечность, прежде чем он сообщает мне лондонский адрес и номер телефона, и я перевожу его слова для Ханны, которая снова вытаскивает из-за уха фломастер, чтобы записать данные в блокнот. Потом отрывает страничку, протягивает ее Грейс, и та бочком выскальзывает из палаты к телефону — весьма неохотно, так как ей уже интересно и не хочется ничего пропустить. В этот момент наш пациент, будто пробудившись от кошмара, подскакивает и садится на подушках, вместе со всеми трубками, и, призвав на помощь весьма грубые выразительные средства своего родного киньяруанда, требует объяснить, “что за херня со мной творится, мать вашу растак?” и отчего это полиция приволокла его сюда против его воли? В ответ Ханна ослабевшим от эмоций голосом по-английски просит меня перевести ему слово в слово то, что она сейчас скажет, ничего не добавляя от себя и ничего не опуская, пожалуйста, Сальво, даже если вам лично это покажется необходимым из уважения к нашему пациенту — к нашему пациенту, вот что теперь для нас главное. И я заверяю ее, так же трепетно, что у меня и в мыслях нет приукрашать ее слова, никогда, какую бы боль они мне ни причиняли.
10
“Устроившие геноцид” (