Мы прошли в грандиозный вестибюль, где вместо обычного потолка был расписной купол, с белокожими нимфами и младенцами, трубившими в трубы, а величественная лестница разделялась посередине на два изогнутых пролета, ведущих к балкону, за перилами которого виднелся ряд дверей, все закрытые. У подножия лестницы имелись еще две внушительные двери, по одной с каждой стороны, — их украшали поверху позолоченные орлы с распластанными крыльями. Дверь справа перекрывал красный шелковый канат с латунными кончиками. Я не заметил, чтобы через нее кто-нибудь ходил. На двери слева пылало объявление — красные, подсвеченные изнутри буквы складывались в слова “ТИШИНА ИДЕТ СОВЕЩАНИЕ”, без знаков препинания — я всегда внимателен к пунктуации. Если подключить воображение, можно представить себе, что это такой телеграфный стиль: тишина, мол, идет на совещание — вот видите, какой бардак творился у меня в голове. Посткоитальное блаженство, легкомыслие, серьезность, полный экстаз… Я никогда не употреблял наркотиков, но если бы попробовал, то, наверное, пришел бы именно в такое состояние — поэтому мне нужно было зафиксировать окружающие предметы, пока они не превратились ненароком во что-нибудь другое.
Дверь слева охранял седой вышибала, на вид араб и, похоже, старше обоих блондинов, вместе взятых, однако явно по-прежнему активный член боксерского клуба — о том свидетельствовали его сплющенный нос, тяжело опущенные плечи и руки, сложенные на причинном месте. Я не помню, как поднимался по великолепной центральной лестнице. Если бы передо мной шла Бриджет в своих обтягивающих джинсах, тогда бы запомнил, а так, получается, мы шли наверх бок о бок. Бриджет, по всему видно, пришла сюда не впервые. Она знала расположение комнат, была знакома с молодыми блондинами. И с арабом-вышибалой тоже, потому что улыбнулась ему, и он ответил мягкой, восхищенной улыбкой, прежде чем вновь натянуть грозную бойцовскую маску. Без подсказок со стороны она нашла место, предназначенное для ожидания: оно оказалось на лестничной площадке между пролетами, совсем незаметное снизу.
Тут были два мягких кресла, кожаный диван без подлокотников, глянцевые журналы предлагали поехать на частные острова в Карибском море или взять напрокат яхту вместе с командой и вертолетом — цена договорная. Бриджет принялась перелистывать один, приглашая меня последовать ее примеру. Однако, даже фантазируя, на каком из этих “Фрамов” поплыли бы мы с Ханной в открытое море, я все равно машинально прислушивался к басистым голосам, доносившимся из зала заседаний внизу, — я от природы склонен и натренирован слушать, причем натренирован не только Говорильней. Как бы я ни был растерян, я слушаю и запоминаю, это моя работа. К тому же незаконнорожденный ребенок в просторных помещениях миссии быстро учится держать ушки на макушке, если хочет знать, чем его огреют в следующую секунду.
И вот, вслушавшись, я стал воспринимать ритмичное подвывание факсов, которые без передышки работали в комнатах над нами, и мгновенно обрывавшееся чириканье телефонов, и наступавшие то и дело мгновения напряженной тишины, когда ничего не происходило, но весь дом будто задерживал дыхание. Каждые две минуты, если не чаще, очередная молоденькая секретарша проносилась мимо нас вниз по лестнице, чтобы передать вышибале какую-то бумагу, а он, чуть приоткрыв дверь, просовывал ее кому-то внутри, а потом, захлопнув дверь, снова складывал руки на причинном месте.
Между тем из зала заседаний все еще слышались голоса. Мужские и все очень важные — в смысле, совет держали представители одной весовой категории, а не руководитель вещал перед своими подчиненными. Я также заметил, что голоса, хоть и говорили по-английски, принадлежали людям разных национальностей, отличаясь ритмом и модуляцией: вот индиец, вот американец европейского происхождения, вот белый из бывшей африканской колонии — точь-в-точь как на конференциях на высшем уровне, на которых мне порой выпадала честь переводить. Речи с трибуны обычно произносятся на английском, однако закулисные дебаты ведутся на родных языках делегатов, и вот тут-то переводчики выступают в роли непременных мостиков между жаждущими взаимопонимания душами.
Как бы там ни было, а один из голосов, казалось, обращался непосредственно ко мне. Голос уроженца Англии, человека из высшего общества, с приятным ритмом взлетов и понижений. Слух у меня настолько чуткий, что уже через несколько минут, пока я вслушивался своим, как я это называю, “третьим ухом”, мне удалось убедить себя, что голос принадлежит джентльмену, которого я знаю и уважаю, несмотря на то, что так и не смог разобрать ни единого его слова. Я все еще рылся в памяти, пытаясь вычислить обладателя голоса, когда мое внимание отвлек грохот внизу: в вестибюль, с трудом переводя дух, ворвался худющий, бледный как смерть мистер Джулиус Богард по прозвищу Бука, мой покойный преподаватель математики и корифей нашего злосчастного приютского походного клуба. Непреложный факт, что Бука погиб десять лет назад, когда в шотландском заповеднике Кернгорм повел за собой группу насмерть перепутанных учеников не с той стороны горы, лишь усугубил мое изумление при виде его реинкарнации.