Серебрица, покачав головой, прицокнула языком, а Цветанка подхватила свою добычу на руки и размашистыми прыжками понесла её вверх по лестнице — на чердак.
— Не бойся, моя любушка-ладушка, там нас никто не потревожит, — ласково шептала она, а её пружинистые, стройные ноги, обутые в щегольские чёрные сапоги с кисточками на голенищах, преодолевали две ступеньки за один прыжок. Руки девушки цепко и доверчиво, жарко обнимали её сильные плечи под тканью тёмно-синей свитки, бесстыдно обещая всё, чего Цветанка только пожелает.
Кому же принадлежали неприкаянные сердце и душа бывшей воровки? Давным-давно закрылись вишнёво-карие очи её первой любви, Нежаны, и покоились в могилке; много лет тому назад нашла свою судьбу в Белых горах Дарёна, а с Серебрицей у Цветанки остались лишь товарищеские отношения без капли страсти. Лишь при взгляде на Светлану усталый ледок в её глазах таял, и они наполнялись летним теплом и задумчивой нежностью... Любила Цветанка засыпать, положив голову на колени прекрасной кудесницы. Когда голос волшебницы нежно окликал её: «Цветик!» — та тотчас же отзывалась: «Да, моя звёздочка!» Но в этой любви не было примеси чувственности: когда-то Цветанка прижимала совсем крошечную Светлану к своей опустевшей от тоски груди — свою единственную радость, свой родной свет в окошке.
Для многих загадкой оставалось и сердце Серебрицы. Да и сама она — откуда родом, как матушку с батюшкой звали? Ничего о ней не было известно. Светлана не расспрашивала, принимая и оценивая Серебрицу не по роду-племени, а по душе да поступкам, Цветанка же время от времени пыталась выудить из неё хоть крупицу сведений о её прошлом. Пытаться-то пыталась, да не слишком много узнала. Однажды за кувшинчиком хмельного мёда Цветанка опять сделала заход:
«А всё-таки, кого ты любишь, Серебрица? Или любила когда-нибудь?»
И вздрогнула от зябкого дыхания тёмной бездны в её неподвижном взгляде. Осушив кубок, Серебрица со стуком припечатала его к столу.
«Любила я когда-то одну славную девушку... Ясную, как день, и нежную, как ночь... А потом война, приказ выступать. Последнюю ночку я с ней миловалась, спрашивала — мол, будешь ждать меня, будешь любить? Она обещала... Через три года возвращаюсь, а она... забыла, разлюбила, предала. Вот тогда я и решила: ну их к драмаукам, этих баб! Вот так-то».
«Серебрица, ты о чём это? — недоумевала Цветанка. — Про какую ты войну говоришь? Какие драма... как их? Ты чего вообще?»
Серебрица усмехнулась, но её глаза оставались всё такими же неподвижно-тёмными, пристально-ледяными.
«Не слушай меня... Просто медок забористый, вот хмель меня и взял. Несу невесть что... А любила я матушку твою, покойницу. Как увидала её, так одним махом и полюбила. Эх, Любушка... умерла она, сгорела лучинкой у меня на руках, а душа её... Помнишь ожерелье-то янтарное, которое ты всегда с собой носила, а потом мне подарила? Душа Любушки ещё долго меня теплом своим волшебным грела, мою душу холодную и больную исцеляла. Порвалось ожерелье, отлетела её свободная душа, как голубка белая... Покинула меня, а я всё помню, всё тоскую».
Цветанка смотрела на Серебрицу почти с ужасом. Всё услышанное казалось бредом, выдумками нездорового рассудка. А ведь Серебрица сквозь морок Калинова моста прошла, а вышла оттуда... не совсем прежней. Может, и это всё ей тогда примерещилось? Война, какие-то... драмауки? Словечко-то какое... чужое.
Больше Цветанке ничего не удалось выудить из Серебрицы. По трезвости та отмалчивалась, а так крепко, как в тот раз, больше не выпивала.
Целую седмицу они уже гостили у купца Доброгляда. Светлана всё беседовала с хозяином, а Цветанка с Серебрицей пошли по городу прогуляться. Зашли на торговую площадь, потолкались, бубликов с маком купили. И вдруг тягучий, стонущий женский голос послышался совсем рядом:
— Ох, ох, охохонюшки! Да доколе же он, паршивец, злодей этакий, мучить меня будет?!
Беременная баба с большим животом держалась за щеку, а на её лице было написано такое страдание, что у Цветанки даже сердце ёкнуло. Рядом, держа её под руку, стоял растерянный мужик. Каждый раз, когда женщина начинала морщиться и стонать, он сам морщился и стонал ещё сильнее.
— Что с тобою, бабонька? — участливо обратилась к женщине Цветанка.
Та только застонала, а мужик, обрадованный хоть капле сочувствия, пусть даже от незнакомцев, словоохотливо ответил:
— А зуб у ней разболелся! Ночесь вот как прихватил, как прихватил, проклятущий! (Прошлой ночью — прим. авт.) И не отпускает, злодей-душегубец! Мы уж и не знаем, куда податься, к кому бежать! На торг вот пошли — может, тут какой-нибудь добрый человек зельями торгует... До лечебницы далече, тяжко ей с пузом топать!
Цветанка переглянулась с Серебрицей. У той в узелке с собой были зубоврачебные и брадобрейные снасти.
— Так и не надо никуда топать, — сказала Серебрица, доставая из узелка щипцы. — Могу тебя, голубушка, от боли избавить прямо сейчас.
Женщина поглядела на инструмент со страхом, а Серебрица усмехнулась.
— Да не бойся, я тебе так зуб твой вытащу — и не почувствуешь.
Щипцы следовало обработать, да нечем было. Ну, хоть водицей чистой ополоснуть... Ковшик воды нашёлся, и Серебрица обмыла в нём внушительное стальное приспособление. Нашёлся и чурбак от большого бревна, на который женщину усадили.
— Рот открой, — деловито велела Серебрица.
Баба послушно разинула рот. Некоторые зубы у неё отсутствовали, да и сама она была уже не первой молодости, годам к сорока. Серебрица сунула щипцы, решительным, уверенным движением рванула... Крак! Раздался жутковатый треск, женщина завопила как резаная, замахала руками, из её глаз брызнули слёзы.