«А-ах-ха-ха-ха!» — ревели зрители. Строго-служебный облик чтеца обвинения таял, Масленица рвалась наружу, он из последних сил пытался сохранить серьёзность, но она клочками сползала с него, как рвущаяся ветошь.
Когда дошло до нанесения должностному лицу удара мороженою рыбиной в должностные зубы и разбрасывания по улице солёных огурцов, дабы вызвать падение должностных лиц с ударами должностными копчиками оземь, кто-то среди зрителей упал на пол и задрыгал руками и ногами в припадке смеха, похожий на перевернувшегося лапками кверху таракана. От этого произошёл новый взрыв хохота, теперь потешались ещё и над этим человеком. Слёзы и смех перемешались в сплошное брызжущее во все стороны безумие, заражая всех по цепочке снова и снова... Вся палата рыдала и икала, да что там — уже сам судья плакал и трясся. Его сытое брюшко было туго набито блинами пополам с хмельным мёдом.
«Уплачена ли вира? — икающим, срывающимся голосом спросил он наконец, когда в смехе настал небольшой промежуток тишины — впрочем, недолгий. Его голос дал смешливого петуха, и тишине тут же пришёл душераздирающий конец. Судья, перебарывая судороги лица, попытался призвать всех к порядку — выкинул вверх грозный указательный перст, прикрикнул: — А ну, тихо там!»
«Так точно, уплачено всё до монеты!» — ответили ему помощники.
Судья хлопнул ладонью по столу и рявкнул на Цветанку:
«Ну и пёс с тобой, проваливай на все четыре стороны!»
Женщина-кошка разомкнула пальцами волшбу белогорских кандалов, и тяжесть улетучилась. Подумать только: даже свет мерк в глазах от этих колдовских наручников, день становился похож на вечер, а как только они снялись, вмиг вернулись краски и яркость. От наставшей лёгкости ноги сами пружинисто распрямились, подняли и понесли Цветанку из суда сквозь ревущую, гогочущую толпу народа — на влажный весенний воздух, под лучи солнышка, к масленичной суете и круговерти.
Ещё и от этого хмурилась сейчас Цветанка: кому же приятно стать всеобщим посмешищем? Однако могло ведь всё обернуться совсем не так весело, да Масленица удружила, помогла, наполняя всех добродушием и радостью. Да, могло всё быть гораздо, гораздо хуже и печальнее, но весна не позволила беде случиться, Серебрицу спасла знаменитая целительница, навья Рамут, слава которой прочно укрепилась и в Белых горах, и в Воронецком, и в Светлореченском княжествах. Вот только не выпускали Серебрицу из темницы: это было как-то связано с её прошлым. Светлана узнала это от навьи Драгоны, а та, в свою очередь, от своей матушки Рамут. Без подробностей, отчего ещё тревожнее было на сердце, и не радовала весна, не лез в горло кусок, от блинов отворачивалась Цветанка, хотя поесть всегда любила.
— Отпустят, разберутся и отпустят, — обнадёживала Светлана. — Госпожа Радимира справедливая и добрая, она зла не допустит.
— Знаю, — вздыхала Цветанка. — Она в своё время и со мной по-доброму обошлась, грех жаловаться. А всё одно тревожно.
Всё случившееся отбило у неё охоту слоняться по улицам, праздник стал не в радость, и Цветанка от уныния и скуки валялась в доме купца-хозяина на перине, вяло жевала бублики с маком, а когда услужливые горничные девушки подносили блинчиков с маслицем, не отказывалась, съедала блин-другой, но без должного удовольствия. Думалось о Серебрице: что она там ест, как спит? Спит, известно, на соломе, Цветанка и сама в темнице так спала, а ела хлеб с квасом. Значит, и у товарки сейчас такие же казённые харчи.
Не знала бывшая воровка, что госпожа Рамут приносила своей соотечественнице сытную и добротную еду, даже бутылочкой хмельного побаловала. Не знала она ещё и того, что её давняя приятельница вовсе не Марушин пёс, а одна из тех, с кем когда-то воевала Явь.
А у Светланы работа с упрямым младшим братом-купцом всё-таки продвинулась. Она нашла ключик к нему, закрытому, как запертый ларец, жёсткому и непримиримому. Это стало ясно по изменившемуся виду хозяина: обыкновенно насупленные кустистые брови слегка приподнялись домиком, в глазах читалась неуверенность и вопрос — как теперь дальше-то быть? Пошатнулась его непримиримость, рушились столпы, на которых зиждилась его обида, но это был первый промежуточный итог работы. Следовало теперь заменить треснувшие опоры обиды новым, прочным основанием мира и дружбы, прощения и искренности.
<p>
*</p>
— Ну, как ты сегодня себя чувствуешь? — спросила Драгона, присаживаясь у постели Ягодки.
Девушка, смущённо потупившись, тихо проронила:
— Хорошо, госпожа целительница...
Навья старалась не давить на неё, не пугать, обращаться с нею со всей возможной бережностью. Она смягчала свой глубокий, низкий, прохладный и звучный голос, который очень хорошо годился для отдачи распоряжений и приказов, но, как ей самой казалось, совершенно не подходил для задушевных разговоров, признаний в любви и прочих тонких, щекотливых дел. В сближении с девушкой Драгона пока не преуспела, та робела и закрывалась в её присутствии, отвечала тихо и односложно. Светлане же, напротив, полностью доверилась и чувствовала себя с ней свободно. Для бесед им требовалось уединение — кудесница настаивала на этом, и Драгоне приходилось пристраивать их то там, то сям. С уединением в больнице были трудности. Палаты никогда не стояли пустыми, всегда в них кто-то находился, а занимать смотровые комнаты на два-три часа представлялось маловозможным. Большой поток других страждущих не позволял.
Именно столько длились беседы Светланы с Ягодкой. Просто ли кудесница разговаривала с девушкой или применяла свою золотистую волшбу, Драгона не знала. Исполняя просьбу волшебницы, она не нарушала их уединения, хотя, признаться, ей весьма хотелось узнать, в чём же причина недуга Ягодки. Но навья щепетильно относилась к личному и сокровенному. Это сокровенное девушка пока не была готова доверить никому, кроме Светланы. И Драгона не давила, не настаивала и не пыталась тайком разузнать, подслушать.
Пока навья виделась со Светланой только в больнице, наедине им не удавалось остаться, но всякую свободную минутку перед мысленным взором Драгоны вставал милый образ кудесницы, и медово-вишнёвый хмель мягко окутывал, разливался в груди. Светлана не шла у неё из головы, это было сродни одержимости, но не мучительной и изматывающей, а тягуче-сладкой, тёплой, дарящей весенние крылья. Драгона потеряла покой, мало спала, но не чувствовала усталости. Её носили незримые ласковые крылья наваждения по имени Светлана.