Чамди поражен ее тоном. Миссис Садык подходит к окну и смотрит во двор, на колодец. Она снимает очки, прячет руки за спиной и продолжает:
– Я видела твоего отца. Я видела его в тот день, когда он оставил тебя. Я только-только успела пообедать. У нас тогда была собака, Рани. Она уже умерла. Ласковая такая. А тут она вдруг залаяла, будто увидела, что кто-то бежит. Рани почему-то не любила, когда люди бегают. И сама никогда не бегала. Собаки ведь любят поноситься, погоняться за кем-нибудь. Рани у меня никогда не бегала, она ступала степенно, как королева.
– И что вы видели?
– Действительно, мимо окна бежал человек. Перелез через забор и исчез. У меня сжалось сердце. Так всегда бывает, когда в приют подбрасывают детей. Никогда мне к этому не привыкнуть.
– Какой он был, миссис Садык?
– Я только взглянула на него, а потом повернулась к Рани. Она стояла у колодца, около белого свертка, и лаяла. В свертке был ты.
– Как он выглядел, тот человек?
Да что же она тянет?!
– Он был чем-то напуган. Лица его я не видела, только спину, но даже спина у него была испуганная.
– Это был мой отец?
– Да.
– Откуда вы знаете?
– Знаю, потому что видела, как он бежал.
– Я не понимаю.
– Он бежал, Чамди. Может, он очень любил тебя и ему трудно было оставить ребенка здесь и спокойно уйти. А может, боялся, что его поймают. Бежал, а почему – это тебе решать.
– Вы видели его лицо?
– Нет.
– Уверены?
– Нет.
– То есть видели все-таки?
– Понимаешь… я так ясно вижу его спину… До сих пор вижу. И с годами понемногу начала видеть и лицо. Такое, как у всех мужчин на свете. Лицо моего мужа или продавца овощей на углу. Они все одинаковые.
– Я не понимаю, миссис Садык!
– Я не видела его лица. Прости.
Почему же она лица не разглядела? Самого важного и не увидела.
– Но я сохранила белую ткань, в которую ты был завернут. Хочешь, я тебе ее отдам?
– Белую ткань?
– Пусть она будет у тебя. И покончим с этим. Подожди, я сейчас принесу.
Чамди ждет. Гладит ноги Иисуса, всматривается в его лицо. Ведь Иисус должен быть живой, а это мертвая статуя.
Миссис Садык возвращается с белой тряпкой. Обыкновенная тряпка, думает Чамди. Белая мятая тряпка в руках старухи.
– Ты был в нее завернут.
– Почему вы ее сохранили?
– Потому что на ней кровь.
Миссис Садык протягивает лоскут, Чамди в глаза она не глядит.
Он разворачивает ткань, на ней три бурых пятна. Как будто эту кровь специально для него сохранили.
– Что это? – удивленно спрашивает Чамди.
– Не знаю. Я столько лет об этом думала и не знаю.
– Это моя кровь?
– Нет, на тебе крови не было.
– Значит, это кровь отца?
– Если он твой отец. Я поэтому и сберегла.
Чамди слушает, как она дышит. Сейчас он слышит любой, даже самый тихий звук.
– Сколько лет тебе, Чамди? – мягко спрашивает миссис Садык.
– Десять.
– Уже нет.
– Как это?
– Сколько тебе лет, уже неважно. Ты стал мужчиной. Ты стал таким, каким я тебя воспитала. Прости меня.
Миссис Садык выходит из комнаты. Чамди не в силах шелохнуться. Он замирает, точно глупый зверек.
В голове столько мыслей, что они и на мысли-то уже не похожи. Просто слова. «Кровь» и «бежит». Чамди видит себя – белый сверток у колодца. Сверток, от которого в ужасе бежит взрослый человек.
Глава 3
Глухая ночь, все дети спят. Чамди проголодался. Зря он не стал ужинать. Хотя тогда есть совсем не хотелось.
Теперь ему ясно: надо покинуть приют, прежде чем приют покинет его. Чамди встает с кровати и озирается. Спальню освещает только тусклая лампочка в углу. На цыпочках он пробирается к выходу, спотыкаясь о детские резиновые сандалики. Осторожно, чтобы никого не разбудить, отпирает дверь. Засов скрипит, и Чамди вздрагивает, но тут же успокаивается. Кого сейчас разбудишь?
Чамди выходит в ночь, спускается с крыльца и – прямиком к бугенвиллеям. Темно, цветов совсем не видно, но Чамди включает воображение, и уже через секунду во тьме проступают розовые и красные лепестки. Здорово, ночь – и вдруг появляются цвета.
Внезапно приходит страшная мысль: что, если бугенвиллеи вырвут с корнем, когда будут сносить приют? Он их так любил, любил всю свою жизнь! Нет-нет, говорит он себе, как-нибудь обойдется. Пускай построят большие дома. Ростки все равно расколют бетонные плиты и потянутся вверх. Это же бугенвиллеи, они сильные.
Так вот зачем он смотрит на цветы в темноте. Он прощается. И хорошо, что темно. Днем было бы труднее расстаться. Спасибо, спасибо им за чудесные краски! Чамди наклоняется, целует тонкие лепестки. И совсем не боится их колючек. «Они меня тоже любят, – говорит он себе, чувствуя щекой нежное прикосновение. – Они не сердятся, что их разбудили». Чамди решается попросить об одолжении. Можно ему сорвать несколько лепестков и взять с собой на память? Им же не будет больно?