Вопросов нет.
— Тогда — на вокзал!
…Мы едем на запад. Западный фронт — почти под Москвой.
И потому по пригородным дорогам мимо старых деревянных дач с резными карнизами мчатся зеленые военные машины. На перекрестках стоят солдаты-регулировщики. А в сторону Москвы бредут понурые фигуры беженцев.
Когда-то этой дорогой мы ехали в лагерь. Теперь смотрим на знакомые места и не узнаем их. У самого железнодорожного полотна — черные воронки от бомб. Здания фабрик и мастерских — закамуфлированы, раскрашены, на них нарисованы деревья. Зеленые деревья. А уже осень…
В Голицыно нас встречает военный инженер.
— Теперь вы в моем распоряжении. Разберите лопаты!
Лопат не хватает, но мы организуем пересменку.
Инженер отводит нам пятьдесят метров рва. Мы кричим:
«Мало!» Просим увеличить задание.
Расстегнув кители, приступаем к работе.
Изо рва наверх летят комья желтой липкой глины.
— Нажимай, братва! — кричит Курский. — Это вам не задачки решать — тут работать надо!
Курский, как всегда, озорно улыбается, подмигивает товарищам.
— Чего улыбаешься, как лошадь на овес? — спрашивает Доронин, не без успеха подражая голосу майора Кременецкого.
Все смеются.
В работе незаметно проходит час, другой. И вдруг команда:
— Воздух!
Невдалеке тявкает зенитка.
Над нами на бреющем полете пролетает немецкий самолет. Он желтый, на крыльях — черные кресты.
Метрах в ста рвется бомба, слышится крик. Самолета уже не видно, надо рвом проплывает редеющее облако разрыва.
Кто кричал? По цепочке передают:
— Ранило одного… Из третьей батареи. Легко.
Мимо нас пробегает с сумкой санитар.
— Почему отложили лопаты? Отставить разговоры! За работу! — командует Кременецкий.
И опять изо рва летят комья глины…
Вечером возвращаемся в Москву. С вокзала из автомата звоню Инге.
— Приходи ко мне, — говорит она.
Дома у Инги я никогда не был. Знаю ее подъезд, знаю окна. Сколько раз смотрел на них, ожидая, когда она выйдет. Знаю лестницу, дверь с табличкой «ХруСталевы», деревянный почтовый ящик, на который наклеен заголовок «Вечерней Москвы». В этот ящик я бросал записки.
Однажды, когда я опускал конверт, открылась дверь и я столкнулся с мамой Инги — невысокой полной женщиной.
— Вам что, молодой человек?
Я знал, что Инги дома нет, но мне ничего не оставалось, как спросить.
— Инга дома?
— Нет.
— Извините.
— Может, ей что-нибудь передать? — спросила мама и, покосившись на почтовый ящик, улыбнулась такой обезоруживающей улыбкой, что ответить ей я ничего не мог. Вниз по лестнице я бежал втрое быстрее обычного.
— Приходи сейчас, — повторяет Инга. — Я очень по тебе соскучилась.
Я нерешительно топчусь в телефонной будке. Как можно ехать немедленно, сейчас? Я весь в глине. Надо бы зайти домой, но уже поздно.
— Извини, Инга. Только я ужасно грязный. Мы сегодня рыли ров.
Инга смеется.
— Это даже очень интересно: я тебя таким не видела. Приходи. Я жду.
И вот дверь открывается. На пороге не Инга, а мама.
Она не спрашивает: «Вам кого, молодой человек?» Она улыбается. И тут же выбегает Инга.
— Здравствуй!
Я снимаю фуражку, прохожу в комнату. Вижу за письменным столом толстощекого, высоколобого юношу с большим чубом.
— А это мой брат — Игорь, — говорит мне Инга. — Познакомьтесь.
Игорь поднимается со стула, вяло, словно нехотя, протягивает мне руку: моему приходу он, видимо, не рад.
Мы сидим в комнате втроем — мама на кухне, — разговор не вяжется.
— Что ты сегодня делал, Саша? — спрашивает Инга.
— Землю рыли. Недалеко…
— О, это очень заметно по твоим ботинкам и брюкам! А нашего Игоря сегодня вызывали в военкомат. И освободили. По состоянию здоровья.
— Инга, — раздраженно обращается к ней Игорь, — перестань! Кому это интересно?
Мы все молчим. Потом Инга спрашивает меня:
— Хочешь чаю?
Я голоден, как дистрофик, но отрицательно мотаю головой.
— Тогда на улицу выйдем?
— Выйдем.
— Ну, расскажи еще что-нибудь, — говорит Инга, прижимаясь к моему плечу. — Или лучше почитай стихи! У тебя это здорово получается…
— Вчера на дежурстве прочитал сборник Долматовского. Правда, сразу не припомню.
— Ну, ну… Что помнишь?
И я читаю: