— Что вы тут, черти-корнеты, творите?
Голос у него нестрогий, даже добрый.
— Да вот с тетрадками расправляемся, товарищ майор.
— Ну, ну… А артиллерию тоже жжете? — понятливо улыбаясь, говорит Кременецкий.
— Нет, по артиллерии мы все тетрадки оставили…
Приложив ладонь к глазам, Кременецкий долго разглядывает реку, затопленную степь. Мы стоим, молчим. Потом кто-то произносит обычное:
— Расскажите, товарищ майор…
Что еще может рассказать майор? Из его биографии нам, кажется, все уже известно. Но нет. Недавно мы случайно узнали, что Кременецкий воевал в этих сибирских местах — подавлял кулацкий мятеж.
Где только не был наш майор, какие карты не держал в руках! А нам, «корнетам», пока никаких карт, кроме Больших и Малых Вязем, и видеть не приходилось.
— Помню, был вот такой же ледоход… — начинает Кременецкий.
Дальше идет рассказ о том, как притаившееся кулачье и недобитые белые офицеры-колчаковцы подняли мятеж против молодой Советской республики, как сражались с ними коммунисты и комсомольцы. И в их рядах был молодой Сергей Кременецкий.
Наверху, над обрывом, звучит горн. Надо собираться. Сегодня у нас торжественное построение и выпускной вечер.
Поднимаемся на «Ишимскую набережную». Идем, как говорится, вольным строем.
— Может, «Танюшу» запоем? — предлагает Курский.
— Я вам дам «Танюшу», — немедленно откликается Кременецкий.
Но он, конечно, ничего не «даст»; мы выпускники. Тон у Кременецкого по-прежнему шутливый, добрый.
— О Танюшах скучаете, корнеты? — спрашивает он. — Пишут вам Танюши?
— Пишут, — отвечает Курский. — Особенно много Крылову.
Я толкаю Курского в бок.
А сам думаю об Инге. Она вместе с мамой и братом Игорем уже в Казани. Почти каждый день приходят от нее письма в красивых довоенных конвертах. Теперь таких не выпускают.
— А как настроение? — спрашивает Кременецкий. — Вот у вас, Тучков? Не болеете больше?
— Нет, товарищ майор.
— Ну, герой. Передовик!
Передовик — одно из любимых слов Кременецкого. Но произносит он его всегда по-разному: то серьезно, то шутливо, то иронически.
Школа — все три батареи — выстраивается на спортплощадке около учебного корпуса.
— Дивизион, смирно! Слушай приказ!
Это приказ о выпуске. Мы — первая батарея — больше не спецы. Мы — кандидаты в курсанты.
Вторую и третью батареи — восьмиклассников и девятиклассников — распускают. Наша, первая, идет в ДК — Дом культуры. В ДК — торжественный вечер.
Играет сводный духовой оркестр. Выступают с напутствиями наши наставники и преподаватели. Потом дают слово мне — комсомольскому секретарю.
Как и те, кто выступал передо мной, я говорю всего несколько слов. Лишние слова могут только снизить торжественность момента.
— Спасибо вам всем, товарищи, от нас, комсомольцев. Спасибо, товарищ майор Кременецкий, спасибо, старший политрук Тепляков. Мы благодарны всем, кто нас учил. Мои товарищи просят передать вам, что мы готовы на все испытания и везде, куда бы нас ни послали, будем воевать по-гвардейски!
Снова играет оркестр. Старший политрук поднимает тост за победу, желает нам быть смелыми, бесстрашными.
Несколько дней спустя Тепляков провожает нас в училище. Мы уже разместились по вагонам, паровоз дает гудок, состав вздрагивает, трогается. И мы видим, как остается на платформе коренастый человек в старой поношенной шинели со «шпалой» на петлицах, человек, который плачет…
Прощаться с Тепляковым мне было тяжелее, чем другим: я работал с ним рядом, был его помощником. И если Тепляков так и не попадет на фронт до конца войны, я скажу: он был ее самым активным участником. Он учил нас быть правдивыми и честными, он учил нас быть серьезными и добрыми. Он подарил нам частицу своего сердца, большого сердца коммуниста.
Товарищ курсант
Училище встречает нас буднично. Прямо со станции ведут в баню. Таков закон военного времени: все начинается с бани, именуемой санпропускником.
Мы снимаем свои спецшкольные кители, брюки и идем туда, где шипит пар и гремят жестяные шайки.
Нам дано тридцать минут.
Через тридцать минут мы возвращаемся в раздевалку. Нас ожидает большое огорчение: завхоз спецшколы, который ехал с нами до училища, всю форму увез обратно. Она, конечно, нам не нужна, но каждый хотел бы оставить ее на память.
Я подхожу к деревянной скамейке. На ней лежит полотенце, вышитое руками мамы, платочек, подаренный Ингой, и логарифмическая линейка. Это все мое имущество…
— Что надевать? — шумит Курский. — Что нам дадут?