Слышу, словно из-за толстой двери, голос Богомазова:
— Комбат, они бегут!
Немцы бегут от нашего кургана. Я и не знал, что их так много. Туча!
А за тучей — самозванные преследователи: Козодоев и Таманский.
Я вижу, как Козодоев догоняет гитлеровца, стреляет ему из автомата в спину, а потом копошится около трупа… Не удержался Козодоев, не крепко «завязал»!
Немцы бегут. Мы в безопасности.
Поднимаюсь на самую верхушку кургана и только сейчас понимаю, как они были близко.
Первый труп лежит от меня метрах в четырех-пяти. А сколько же всего их? Считаю. Тридцать девять…
Тридцать девять фашистов лежат вокруг макушки кургана, присыпанные землей.
Они чуть-чуть, совсем немного не добрались до нас. Они уверенно шли вперед, зная, что нас горстка. Такой маневр огнем был для них сюрпризом, он и решил все.
Восстанавливается связь с батареей.
Вдогонку отступающим немцам «девятка» снова шлет снаряды. Пока они пробегают двести метров, батарейцы успевают перезарядить орудия и бегущие попадают под новый залп…
Кто-то сзади ударяет меня по плечу. Полковник Ковалев!
Ковалев жмет мне руку, жмет руки Богомазову, Валикову, Седых. Потом говорит:
— Я все видел с мельницы. Дайте мне список, кто был на высоте. Представляю к награде.
Я составляю список, Богомазов помогает мне. И только сейчас обнаруживается, что одного человека не хватает. Не хватает сержанта Вяткина. Где Вяткин? Связист Седых говорит:
— Он побежал исправлять порыв провода… Я было кинулся, да он опередил…
Конечно, Вяткин сделал хорошее дело: восстановил связь. Но он же не связист, а разведчик и на линию должен был идти Седых.
Хитрый Вяткин: нашел удобный предлог, чтобы уйти с кургана. Мне вспоминается: «Орден получу, в партию вступлю, в колхоз вернусь — председателем буду…»
На курган Вяткин решил, видимо, пока не возвращаться. Время, чтобы вернуться, прошло.
Ковалев прощается с нами, еще раз говорит «поздравляю» и вдруг замечает Козодоева и Таманского, которые не спеша бредут к высоте, нагруженные трофеями — флягами, автоматами, пистолетами. У Козодоева, кажется, еще и сапоги.
— Это что, мародерство? — вскипает полковник. — Как у вас, старший лейтенант, поставлено воспитание?!
Что я могу ответить? Козодоев и Таманский вели себя в бою отважно. Я в них был уверен: не подведут. А что касается воспитания — у меня еще не было времени их воспитывать. Я сам узнал их совсем недавно.
Напряженную обстановку рассеивает появление Любки.
Не обращая внимания на полковника — женщине в армии кое-какие дисциплинарные нарушения прощаются, — она кричит:
— Раненые есть?
Раненых нет. Мы выиграли тяжелый, рискованный бой, не потеряв ни одного человека.
— Похоронная команда пришла! — шумит Валиков, кивая в сторону Любки.
Любка сбрасывает с плеча санитарную сумку.
— Черти, дайте воды. У кого есть во фляге? Я к вам так бежала…
Козодоев услужливо протягивает ей флягу. Любка нюхает, брезгливо морщит нос.
— Это коньяк или ром… Не пью.
Несколько минут она молчит, приходит в себя, а потом весело спрашивает:
— Ну как, мужики? Трудно воевать?
Мужикам трудно, а Любке не легче. В тяжелое положение мы попали. Сразу и не опомнишься. Но угроза миновала.
Вызываю через дивизионный коммутатор Тучкова:
— Спасибо, мушкетер! Наша всегда берет!
В трубке обрадованно гудит тучковский голос:
— Сашка! Живой! Как мы тебя не угробили! Ну, значит, жить тебе сто лет.
Котелок горохового супа
Несколько дней наш наблюдательный пункт находится на высоте 95,4. Потом нас «выселяют». Здесь обоснуются командующий артиллерией и наш командир полка — подполковник Истомин.
А «девятке» отведут место поскромнее, в кукурузном поле.
Наступает глухая оборона. Немцы во что бы то ни стало хотят удержать Никопольский плацдарм — последний кусок земли на левом берегу Днепра. Время от времени идут слухи, что они даже готовят наступление, думают прорваться на Крым.
Попытки выбить их с плацдарма успеха не приносят.
С утра гремит артиллерия, посылают свои залпы «катюши», к середине дня все становится ясным: позиции прежние.
И опять — мелкая перестрелка. Опять дрожащие огни ракет.
Мы сидим в блиндаже.
— Кого послать за супом? — спрашивает меня Богомазов. Он сейчас старший во взводе управления, остался за Бородинского. Бородинского положили в госпиталь: малярия, «тропичка». Как ни крепился Бородинский, как ни терпел он, как ни пересиливал себя — пришлось сдаться. Температура — сорок два, бред, беспамятство.