Когда Виктор в сознании, он увлеченно, много раз повторяясь, рассказывает, как играл Гамлета в краевом театре, а потом, потеряв силы, плачет в бреду, читает Шекспира вперемешку со словами из военных сводок.
Несколько дней подряд актеру колют пантопон, а однажды утром постель его оказывается пустой…
…Просыпаюсь и вижу глаза Оли Тучковой. Оля мягко, спокойно улыбается мне.
Она не в белом халате, не в гимнастерке — в простом цветастом ситцевом платье.
Значит, сегодня — воскресенье. По воскресеньям врачи могут ходить в штатском.
Мужчины эту возможность обычно не используют, а женщины случай надеть платье не упустят.
— Больно, Саша?
— Так, чуть-чуть.
— А почему температура высокая? Это ни к чему. Хотите, дам таблетку, чтобы не было больно?
— Дайте.
Только потом, через много дней узнаю, что таблетки, которыми угощала меня Оля, была обыкновенная глюкоза.
А мне от них всегда становилось легче.
И от уколов, которые делала Оля, боль пропадала, хотя колола она холостым, незаряженным шприцем.
Рядом со мной на стуле, около кровати, букет гвоздик — белых и красных.
Гвоздики! Пять лет назад…
Спрашиваю Олю:
— Откуда?
— Это я принесла. Ходила в панскую оранжерею…
— Она же очень далеко, за городом?
— Я люблю ходить.
— Оля, у меня ногу отрежут?
— Что ты, глупый!
Оля гладит мой лоб рукой.
Сегодня мне очень худо: первый день после очередной операции. Голова гудит, к горлу подступает тошнота. То засыпаю, то просыпаюсь, то просто куда-то проваливаюсь.
За окном — стрельба.
— Оля, кто стреляет?
— Это салют Победы, война окончилась…
…Я пытаюсь напрячь внимание, прислушаться — ничего не выходит. На меня наваливается тишина. И никого в ней нет…
Белые стены…
Если бы они не были белыми, они, наверно, не так бы мне надоели.
Два раза в неделю, когда у Оли свободные дни, она приходит с санитарами, и «больного Крылова» вытаскивают в сад, под кусты жасмина.
Кузя говорит мне, многозначительно подмигивая:
— Быстро ты, Сашка, охмурил врачиху.
А я думаю: если бы не было этой врачихи, я, наверно, умер бы. Температура не спадает, резали уже четвертый раз. В ноге много шелка. Шелковыми нитками перевязаны сосуды. Теперь они дают нагноение. Почти каждый раз во время перевязок Оля зондом ищет в моей ноге нитки… Без всякого наркоза. Боль дикая. Но когда это делают много раз подряд, она притупляется. Привыкаешь, оказывается, и к боли.
Пряно, густо пахнет жасмином.
— Саша, ты совсем не такой, как тогда в Москве.
— Какой же? От меня просто ничего не осталось? Вчера посмотрел в зеркало…
— Откуда оно у тебя? Зеркала у нас запрещены…
— Так. Один товарищ дал.
— Хочешь, я тебе почитаю? Продолжим «Кристофа»?
Оля читает:
— «Кристоф менял кожу. Кристоф менял душу. Наблюдая за падением изношенной и отцветшей души своего детства, он не подозревал, что в нем растет другая, более юная и могучая жизнь. На протяжении лет люди меняют не только тела, но и души; и метаморфоза эта совершается не всегда медленно, в обычном течении дней: бывают часы кризисов, когда все обновляется сразу. Прежняя оболочка спадает. В эти тревожные часы человеку кажется, что все кончено. Но все начинается снова. Одна жизнь умирает. Другая уже родилась…»
Оля кладет рядом со мной свою руку. Я осторожно, словно боясь спугнуть, глажу ее.
— Больной, волноваться нельзя, — нежно говорит Оля.
…Меня переносят в палату.
Буду лежать, буду смотреть на дверь. Может быть, Оля еще раз придет.
Она входит всегда тихо-тихо, совсем неслышно. Если сплю, она молча стоит или садится у кровати. А я открываю глаза. Я чувствую, когда она на меня смотрит.
Последний рубеж
Я просыпаюсь от шума: санитары вносят к нам в палату четвертого. С тех пор как умер Виктор, мы оставались втроем.
Больной тихо стонет на носилках. Когда санитары проходят мимо меня, я вижу часть его головы. Рыжие волосы. На правой стороне лица — шрам.
Его кладут слева от меня.
Отдышавшись, он открывает глаза, поворачивает голову в мою сторону. Да это же Хижняк! Майор Хижняк!
Он говорит, нисколько не удивившись неожиданной встрече:
— Здравствуй, пушкарь. Вот видишь: приехал… Мотают меня по госпиталям.
— Крепко ранило?
— В живот и в грудь.
— Когда?
— Двенадцатого мая. После Победы. Лес прочесывали в горах. Там эти — шернеровцы — остались. Ну, и рубанули меня из автомата. В День Победы думал: «Теперь цел буду!» А вот оно как…