— Вы хорошо помните, с чем вы приехали?..
Вместо «утраченных» сапог получаю кирзовые «Б. У.» — бывшие в употреблении. Употребляли их, видимо, долго.
В кармане — выходное пособие и продаттестат.
Через Краков на Львов идут эшелоны с углем. В каждом эшелоне один вагон — телятник, для сопровождающих.
Вот в таком телятнике комендант станции, знакомый Кузи — у Кузи все знакомые, — и определяет мне место. Лучшего не придумаешь!
Я крепко обнимаюсь с Кузей, прошу передать привет Круглику. Он проводить меня не смог: его, беднягу, опять оперируют. А Хижняк переведен в другую палату, и к нему никого не пускают.
Целуемся с Олей. Здесь можно. Здесь станция, а не госпиталь. Она не врач, а я не больной.
— Пиши мне, Оленька.
— Обязательно! Как только свернут госпиталь, я приеду…
— Я буду каждый день ждать тебя, Оля! Очень, очень! Береги себя!
Эшелон трогается. Долго машу фуражкой.
Черный паровозный дым мечется над сплетением железнодорожных путей.
Горит в вагоне печка «буржуйка». Совсем как когда-то в войну…
Холодно. Уже ноябрь.
До Львова доезжаю с комфортом. Угольщики кормят меня кашей — пшенным концентратом. Поют песни.
Так бы до самой Москвы доехать. Но дальше угольный эшелон не идет.
Мне помогают спрыгнуть на полотно. Хожу-костыляю меж бесчисленных составов, спрашиваю:
— Не на Москву?
На Москву почему-то ни один состав не идет. Называют Брянск, Киев, Ленинград.
А впрочем, какая разница? Главное, чтобы на восток… Несколько сот километров значения не имеют. Прямо ли ехать, крюк ли давать… После стольких лет скитаний. Главное, на восток!
У вокзала в Киеве — столпотворение. Тысячи демобилизованных. Вокзал закрыт, в него пускают только раненых. А как раненому пробиться к дверям сквозь эту гущу?
Кое-как пробиваюсь.
Нахожу медпункт. Он в маленькой душной комнатушке. Вся она пропахла запахом гноя.
Когда медсестра разбинтовывает мою ногу, меня начинает тошнить.
— Выпейте рюмку спирта — лучше станет, — предлагает она.
Мне и вправду становится лучше.
Иду на продовольственный пункт. Продукты по аттестату я уже за много дней не получал. Мне дают буханку хлеба с довеском и кусок сала.
Сало с довеском съедаю сразу.
А куда деть буханку? Она в мой мешок не влезет, а руки заняты…
Сижу на тяжелой вокзальной скамье. Около меня пожилая уборщица метет пол.
— Мамаша, — говорю я, — возьмите хлеб.
У «мамаши» в глазах и радость и недоумение. Буханка черного хлеба для нее — счастье.
Она берет хлеб, говорит «дякую» и торопливо уходит, бросив метлу посреди зала.
Много часов томлюсь на вокзальной скамье, пока, наконец, не объявляют по радио, что пришел поезд на Москву.
Демобилизованные штурмуют вагоны.
Кого-то задавили. Кто-то кричит.
Чувствую, меня подхватывают сзади крепкие руки. Оборачиваюсь, вижу усатого старшину.
— Крепче держи костыли, лейтенант, — говорит он. — Сейчас я тебя подброшу.
Мне уступают место на краешке скамейки. Теперь можно спокойно доехать до Москвы.
Мои соседи, офицеры-танкисты, достают из чемодана ветчину, хлеб, спирт. Приглашают угощаться.
На Курском вокзале в Москве — огромный транспарант: «Привет демобилизованным воинам!»
Здравствуй, родной мой город! Я оставил тебя в тревожную осеннюю ночь сорок первого года. Сколько дней и ночей прошло с тех пор! А теперь кажется: было это совсем недавно.
На привокзальной площади беру такси — старую обшарпанную «эмку». Когда-то давно вот в такой же машине я ехал с Ингой…
От Курского вокзала до Воронцовской недалеко.
Не успеваю опомниться, как я уже дома.
Стучу. Мама открывает дверь, кричит, плачет, кидается ко мне, но тут же отстраняется:
— Ой, что же я делаю? Ты же упасть можешь. Проходи, проходи, Сашок.
Когда я уезжал из Москвы, мама была молодой. А теперь она совсем седая и глаза выцвели от слез. Чего ей стоило остаться одной, похоронить папу, ждать от меня писем с фронта, узнать, что я ранен, и теперь встретить вот такого сына — на костылях!
Мамы прошли с нами всю войну. Вместе, рядом. И когда нам было тяжело, они это чувствовали, хоть мы им об этом и не писали.
Четырнадцатого апреля, когда меня ранило, мама не спала всю ночь: ей было плохо. Она ничего еще не знала. Письмо из госпиталя пришло только через две недели. Но, видно, сердце у матерей так устроено.
Мама бегает по комнате, суетится, гремит тарелками, накрывает стол.
Потом мы долго молча сидим: о чем говорить, с чего начать? Прошел целый век, и все в нем важно, все значительно. Смотрим друг на друга, не замечаем, как смеркается.