Подполковник поздравляет меня и прикрепляет к моей гимнастерке орден.
Я отвечаю:
— Служу Советскому Союзу!
— Очень рад, Крылов, что ваш подвиг высоко отмечен. Отмечен старейшим и самым высоким боевым орденом. Его носили Фрунзе, Котовский…
Потом подполковник приглашает меня сесть за стол, спрашивает:
— Сколько вам лет?
— Девятнадцать.
— Член партии?
— Комсомолец.
— Где учились?
— Сначала в Москве, в артиллерийской спецшколе.
— В спецшколе? Кто командовал ею?
— Майор Кременецкий, старший политрук Тепляков.
— Подождите, подождите… — задумывается подполковник, — я их обоих, кажется, знаю. Кременецкого по Испании. А Тепляков был у Хасана… За высоту Заозерную у него тоже Красное Знамя. Вместе в Кремле получали. Ну что ж, хорошие у вас были наставники.
Прощаясь, подполковник Истомин говорит:
— Верю в вас, надеюсь. Готовьтесь к новым боям.
Батальоны утопленников
Новые бои наступают скоро.
В начале февраля мы начинаем наступление.
Оно проходит стремительно: нашему фронту помог сосед — Третий Украинский. Его войска вышли к Днепру недалеко от Никополя и отрезали пути отхода на Запад семи немецким дивизиям.
Гитлер издал приказ: любой ценой удержать плацдарм.
Но приказ остался невыполненным.
Семь немецких дивизий отступают. Через несколько дней тысячи немцев мы загоним в Днепровские плавни. Они погибнут там под нашим орудийным огнем или утонут… Они будут тонуть в камышах целыми батальонами. Батальоны и полки утопленников — вот чем закончится для гитлеровцев «Никопольская операция».
Семь немецких дивизий бросают технику и вооружение.
На дорогах — завязшие в грязи автомашины, транспортеры, пушки.
На нашем фронте — теперь он называется Четвертым Украинским — опять оттепель, опять веет теплый ветер.
Мы неотвязно преследуем отступающего противника, «сидим у него на плечах». Но двигаться трудно. Один трактор пушку не тянет. Не тянут и два. Цепляем по три. Тащим пушки по грязи волоком. Черная, маслянистая грязь выше осей.
Дивизион вступает в деревню Днепровку.
Здесь назначен короткий привал, он вызван необходимостью: надо подтащить отставшие орудия.
После нескольких месяцев сидения в землянках бойцы первый раз видят деревню, настоящие дома.
— Поспим часок в хате! — радуется, потирая руки, Козодоев.
И вдруг — строгий, повелительный голос Любки:
— Отставить! В дома никому заходить нельзя!
Любка — представитель медицинской службы, пусть не очень большой, но ее надо слушаться. Спрашиваю:
— Что такое?
— Вши и блохи. Я уже успела обследовать много домов. Пойдемте, товарищ старший лейтенант!
Мы заглядываем в самый ближний дом. Внутри его, в комнатах сооружены деревянные двухъярусные солдатские нары, на нарах — солома.
— Как они тут только спали? — разводит руками Любка. — Посмотрите: аж солома шевелится. Если вы позволите хоть одному бойцу зайти в дом, я доложу в медсанчасть.
Нет, я, конечно, не позволю: научен.
Месяца два назад санитарная комиссия нашла у одного из бойцов батареи в нижнем белье вошь.
Откуда эта гадость взялась? Только накануне все бойцы прошли полевую баню, жарили гимнастерки и брюки на костре — в железных бочках из-под горючего, каждый получил новое белье. И вдруг такая «находка». Врачи пишут рапорт, и я, как командир батареи, получаю выговор за «нарушение формы № 20». «Форма № 20» — борьба с насекомыми.
Короткая стоянка в Днепровке — и мы буксируем пушки дальше.
Захлебываются в грязи тракторы, надрываются, глохнут моторы.
Командир отделения тяги сержант Пяткин докладывает: «Два трактора выходят из строя, нужны запчасти…»
Запчастей нет, взять их неоткуда. Я говорю:
— Может, что-нибудь сообразите сами?
Пяткин пожимает плечами.
— Раз надо — поехали…
Потом я вижу, как трактористы режут ножницами железный лист, проволоку, стучат о наковальню — и тракторы снова гудят, идут вперед.
Вот он, русский мужик, — сметливый, упрямый, терпеливый! «Раз надо — поехали». И ползут тракторы бог знает на чем. И тянут пушки с утра до вечера. Не важно, что с запчастями туго и траки то и дело отлетают на ходу. На остановке Пяткин и его трактористы что-нибудь придумают… Раз надо.
«Поставьте в небе кляксу!»
Над нами поют жаворонки.
Лето, жаркое лето.
Мы недалеко от Карпат.
После взятия Никопольского плацдарма наш полк вывели из боев и оставили в тылу на переформировку.
Из полка сделали пушечно-артиллерийскую бригаду. Она больше его ровно вдвое: раньше в каждой батарее было две 152-миллиметровые гаубицы-пушки, теперь четыре.
К трем огневым дивизионам добавился четвертый — дивизион артиллерийской инструментальной разведки. Это — глаза и уши бригады. На нескольких пунктах дивизиона АИР стоят звукозаписывающие аппараты для засечки батарей противника.
Когда формирование бригады было окончено, ее послали на Западную Украину, под Луцк.
Фронт был здесь тихий, и мы почти совсем не вели боев.
Смотришь в бинокль — крестьяне пашут нейтральную полосу.
Нейтральная полоса — несколько километров шириной. Мы ее не занимаем.
Немцев впереди почти нет. Редко-редко услышишь выстрел.
Тишина. Весна. Солнце. Глубокое голубое небо.
Позади наблюдательного пункта пенятся буйным цветом вишневые сады села Ческе Красув.
А потом поступил приказ: бригада перебрасывается в Прикарпатье.
Грузились в Луцке на товарной станции. Комендант станции майор административной службы недоуменно разводил руками, говорил подполковнику Истомину:
— Ничего не понимаю. Ваша бригада из Луцка едет к Карпатам, а вечером я должен принять точно такую же бригаду, которая из-под Карпат прибывает в Луцк. Ничего не понимаю…
Подполковник Истомин посмотрел на него с высоты своего гвардейского роста, похлопал несколько раз стеком по сапогам, сказал пренебрежительно:
— Вот это специально и делается для того, чтобы ты ничего не понял…
Любопытный комендант больше вопросов не задавал.
Две артбригады меняются местами. У одной тракторы быстроходные, и ей лучше действовать на равнине, у другой, у нашей, скорости меньше: она будет в горах.
Над нашим наблюдательным пунктом поют жаворонки и жужжит вездесущая настырная «рама».
Кратковременная оборона.
Она проходит по полям, напоминающим бедное одеяло, сшитое из разноцветных кусочков: наделы единоличников.
Это не Россия с неоглядными колхозными нивами, это не старая наша Советская Украина, — это земли, которые воссоединены с Украиной в 1939 году.
А в сорок первом началась война.
Для перемен времени было мало.
И потому многое кажется тут нам в диковинку.
В диковинку бедность. В диковинку то, что люди ходят в грубых домотканых рубищах, подпоясавшись веревкой. В диковинку, что пашут сохой… А у нас в артиллерийской бригаде кто сидит на тракторах? Вчерашние колхозные механизаторы.
Для них соха — музейный экспонат. Так же как и дома, которые топятся по-черному, через дверь. Дома без труб. Оказывается, в панской Польше существовал налог на трубы… Бедняки не могли его платить и топили по-черному.
В каждом доме на стенах религиозные картины, статуи святых на полочках. Религиозность фанатическая.
Однажды мы ездили на подводе в разведку пути, остановились на развилке, чтобы уточнить маршрут и стали вдруг свидетелями такой картины.
Идет по дороге крестьянка с тяжелым мешком, с нею ребенок. Мимо проезжает роскошный тарантас, запряженный парой лошадей. В тарантасе — толстенные, важные, надутые мужчина и женщина. Такие мне и моим ровесникам знакомы только по старым карикатурам, высмеивающим толстопузых буржуев.
Крестьянка подходит к нам, просит: «Подвезите».