Не плачь, Любка!
К нам в гости на наблюдательный пункт «девятки» пришла Любка.
Как обычно, сержант Богомазов играет на гитаре, Любка поет о теплом ветре.
На нашем «южном» фронте действительно веет теплый ветер. Тает снег, с гор бегут бесшабашные весенние потоки.
И небо стало добрее: с каждым днем все больше голубизны. И облака выше.
Валиков ходил в штаб с донесением и принес Любке букетик подснежников.
Любка поет. Песен она знает много. Голос у нее не ахти какой, но поет она задушевно.
— Ну ладно, мужики, я устала, — говорит она. — Заведите вашу шарманку. Хочу послушать настоящую музыку.
«Настоящая музыка» — это наша венгерская пластинка. А шарманка — патефон, который неутомимый «следопыт» Козодоев вытащил из-под кучи барахла на разбитом немецком грузовике.
Плачет скрипка… Мягчит и будоражит сердца мятущаяся мелодия. В ней столько нежности, может быть неразделенной любви, и столько боли!
Пластинка уже кончилась, патефон шуршит вхолостую, мы сидим задумавшись.
— Ну что? Следующую поставить? — спрашивает Богомазов. — «Слезы портят ресницы»?
— А что мы в тоску ударились? — говорит Валиков. — Любка, спой что-нибудь веселое.
Любка опускает ресницы, смотрит вниз, отвечает тихо:
— Не могу, мужики. Что-то мне тяжело стало.
— С чего бы? Надо радоваться. Скоро войне конец.
— Вот именно! — запальчиво произносит радист Кучер. — Возьмем Берлин и в крышу самого высокого здания воткнем знамя Победы!
— А какое в Берлине самое высокое здание? — провокационно улыбаясь, спрашивает Валиков.
Он любит задавать Кучеру заковыристые, порою даже нелепые вопросы. И все для того, чтобы поставить паренька в тупик, сбить пафос, с которым всегда говорит Кучер. Кучер в таких случаях сначала тушуется, потом кипятится.
— С тобой, Валиков, трудно говорить. Тебе только в цирке работать…
— А что? Кончится война, и пойду в цирк. Возьму себе в помощники Козодоева. Такой номер: как на пустой арене, где ничего нет, найти мотоцикл? Или граммофон?
Польщенный Козодоев довольно улыбается: его способности «следопыта» еще раз оценены.
— Нет, Кучер, в цирк я не пойду, — продолжает непринужденно болтать Валиков. — Вернемся с фронта — ты будешь председателем колхоза, а я у тебя пасечником. Самое милое дело — пчелами заниматься. Лежишь на траве, кругом тебя вулыки, жужжат бджолы.
— Кучеру председателем не быть, — лукаво улыбаясь, говорит Богомазов. — Председателем будет Вяткин. Он давно к этому готовится…
Козодоев, дежурящий у телефона, делает знак рукой: «тише», кричит в трубку:
— Слушаю, слушаю! Восемнадцатого? Передаю.
Я беру трубку.
— Восемнадцатый.
Говорит начальник разведки второго дивизиона.
— Крылов, у нас большая беда… Мне сказали, что Любка у тебя на пункте…
— Какая беда? При чем Любка?
Любка слышит, вздрагивает, замирает.
— Исаева тяжело ранило… Плохо ему. Просит, чтобы Любка прибежала проститься… А то увезут.
— А что произошло?
Произошло трагическое. Палатку, где находились Исаев и несколько человек из штаба второго дивизиона, немцы в лесу закидали гранатами. Небольшая диверсионная группа, одна из тех, что остаются в нашем тылу для разбойничьих действий. Сняли часового, бросили несколько гранат и убежали.
Сейчас капитана Исаева вынесли из леса. Он лежит в охотничьем домике, скоро должна подойти машина.
Любка плачет, вцепившись руками в волосы.
— Любка милая, не плачь, иди скорее, — говорю я. — Валиков, ты пойдешь вместе с ней.
Любка перестает плакать, только глаза ее, глаза с выражением ужаса, испуга, лихорадочно блестят.
— Иду, иду, — говорит она, кусая губы.
Нет теперь у нас в бригаде капитана Исаева, а у Любки нет любимого человека — самого нежного, самого внимательного и заботливого. Виделись они не часто, но Любка постоянно чувствовала рядом его уверенную, твердую мужскую руку. И всегда можно было ему сказать то, что говорят самым родным. А теперь Любка совсем одна на свете.
Тогда в «святой долине» мы виделись с капитаном Исаевым, как потом оказалось, в последний раз. Он ушел и показал мне три пальца. Теперь я сам себе показываю два…
«ДЕВЯТКУ» ПЛОХО СЛЫШНО…
«Восемнадцатого» срочно требуют явиться в штаб дивизиона для знакомства с новым командиром.
Идем лесом, спускаемся в ущелье. Невдалеке деревенька. Там штаб.
— Интересно, какой он, новый комдив? Хорошо бы такого, как Красин… — говорит Валиков.
А я тоже думаю: какой?
Валиков остается во дворе, я поднимаюсь на крыльцо, открываю дверь и вижу… капитана Дроздова.
Он, как и всегда, стройный, подтянутый, сверкающий пуговицами и в начищенных сапогах.
Узнаю его сразу. Разве забудешь человека, который тысячу раз останавливал тебя в училище: «Вы меня неправильно поприветствовали… Фамилия? Из какого взвода? Дайте курсантскую книжку!»
Почему Дроздов так поступал? Только ли из чрезмерной любви к уставам или из желания прослыть строгим, требовательным командиром? По-моему, нет.
Уже окончив училище и попав на фронт, я вспоминал Дроздова и все более утверждался в мысли: он любил унижать людей, подавлять в них человеческое — так, чтобы чувствовал каждый: он всего лишь механический исполнитель и должен, не задумываясь, делать то, что ему скажут…
Помню, как мы шли из бани. Дроздов завернул взвод назад. И мы шлепали, увязая в жидкой, булькающей грязи.
Но досаждал нам Дроздов не только дисциплинарными придирками. Он изматывал нас на занятиях во дворе и в поле, постоянно повторяя при этом: «Тяжело в учении — легко в бою». И он придумывал, чтобы нам было как можно тяжелее…
В артиллерии Дроздов отнюдь не мастак. Как он попал в нашу бригаду? Может, понравился кому-то бравым видом, точностью и аккуратностью. А может быть, в армейском отделе кадров решили: «Ну что ж, раз офицер не один год командовал в училище батареей, то чем же ему командовать на фронте? Дивизионом. Тем более благодарности имеет. Досрочно в звании повышен…»
Тучков, стараясь сделать это незаметно для других, подмигивает мне: вот, мол, какая нежданная-негаданная история.
Подполковник Истомин представляет офицерам нового командира дивизиона.
Дроздов жмет всем руки. Нас с Тучковым узнает.
— Мы с вами, кажется, встречались?
— В училище.
— Ах, да, да! Сколько людей прошло! Забыть можно. В каком взводе были?
— У лейтенанта Мефодиева.
— Понятно. Первый огневой дивизион. Чести нашего училища, надеюсь, здесь не уронили…
Теперь нам предстоит воевать вместе с Дроздовым. Рано утром он звонит на НП.
— Почему я не получил боевое донесение?
— Вестовой пошел в штаб.
Через десять минут снова требует к телефону.
— Где донесение?
— Вестовой, видимо, уже на подходе.
— Спит он по дороге, ваш вестовой. Доложите обстановку.
Обстановку докладываем сорок раз на дню. Когда она Дроздову ясна, он звонит, чтобы сверить часы… Иногда спрашивает:
— Видите, по дороге от села идет подвода?
— Не вижу.
— Как не видите? Куда вы смотрите? Вы вообще сидите за стереотрубой или нет?
— Эта дорога от меня скрыта горой.
— Не может быть. Смотрите лучше.
— У меня слева гора.
— Вам сказано или еще повторять?!
За стереотрубой Дроздов чаще всего сидит сам. То ли потому, что это ему нравится, то ли потому, что другим не доверяет, то ли потому, что разведчики, коим положено у трубы дежурить, всегда в пути. Несколько раз в день они ходят с котелками и термосом в штаб, на кухню, за восемь километров. Дроздов завел себе в штабе личного повара, по телефону заказывает меню. Общим котлом он не пользуется.
Кроме повара, у Дроздова — адъютант, из разведчиков: сапоги должны блестеть. А вообще-то они и так чистые. Много Дроздов не ходит, на батареях его в лицо знают не все.