Тишина. Больше немцы не стреляют. На нашу высоту упал только один снаряд.
Богомазов и Валиков помогают мне выбраться из окопа. Проползаю метров десять, встаю в рост, иду вниз по склону. Нога начинает ныть, боль стремительно нарастает и вдруг становится такой пронзительной и оглушающей, что дальше я не в силах сделать ни одного шага.
Снимаю с себя планшетку с картой, отдаю Рябинину:
— Знаешь, кажется, я отвоевался. Возвращайся на НП, принимай…
Рябинин покачнулся, и все кругом покачнулось. Откуда-то издалека до меня доносятся голоса Богомазова и Валикова:
— Ты разрезай брюки, перевязывай.
— Давай бинт и иди рубить шесты.
Потом голоса приближаются, я открываю глаза и вижу, как Богомазов работает топором.
Вместе с Валиковым они берут два шеста, привязывают к ним плащ-палатку. Получаются носилки.
Где на руках, где волоком Богомазов и Валиков стаскивают носилки с горы. Когда спуск очень крутой, один тянет носилки, другой идет рядом. Шесты царапают концами по земле, подпрыгивают на камнях. Боль из ноги ударяет в голову. Я и вправду отвоевался.
У подножья горы на дороге стоит «газик». Ко мне кидается Любка.
— Сашка, плохо тебе? Дай посмотрю. Уже перевязали? В бедро угодило? Ай-яй!
Любка очень встревожена, на глазах у нее дрожат слезы.
Меня кладут в кузов «газика».
Отдаю Валикову пистолет. Теперь он мне ни к чему — мой хороший, точный, надежный пистолет «ТТ», с которым я ни на минуту не расставался. Он был всегда со мной — то на ремне, то в кармане, то под подушкой, то в руке… С ним я ходил в разведку, им я отстреливался от немцев на высоте 95,4. В нем я тогда оставил последний патрон для себя… на случай.
Валиков и Богомазов жмут мне руку.
Машина бежит по горной дороге. Подъемы и повороты. Нога от сотрясения страшно ноет. Кровь не останавливается — сочится через бинт.
— Не смотри на ногу, — говорит Любка. — Хочешь спою тебе? Очень больно, Сашка?
Любка вытирает мой лоб.
А потом она исчезает… Как же я так с ней и не попрощался?
Санитарный фургон
Я лежу на столе в большой походной палатке. Наде мной склонилась смуглая девушка в белом халате. Это не Любка. Кто же? Мягко улыбаясь, она говорит:
— Ну вот, все в порядке. Мы вам сделали операцию. Пришлось рассечь бедро с двух сторон… Осколок прошел через всю ногу и остановился под кожей. Но вам ничего не угрожает. Теперь надо только лечиться. У вас есть ордена?
— Есть.
— Добавьте к своим наградам вот это… — девушка подает мне рваный кусок стали. На нем запеклась кровь…
Кусок большой, тяжелый.
— Возьмите его с собой. На память. Покажете дома. Голова болит?
— Болит.
— Пройдет. Это от наркоза.
Снова носилки. Меня тащат в санитарный автофургон. Там уже полным-полно.
Фургон трогается, подпрыгивает на ухабе. Раненые кричат. Те, что не потеряли сознания от боли, вовсю бранят шофера.
Смотрю в туманное слюдяное окошко: едем той дорогой, которой наступала моя батарея. Останавливаемся в Оравском Подзамке. Здесь армейский госпиталь.
Он размещен в бывшем туристском отеле. Меня кладут у окна. В окно видна круглая краснокирпичная башня старинного замка. Высокая-высокая. На вершине ее прямо из камней растут деревья. Над ними кружатся птицы.
Несколько дней подряд я смотрю на эту башню, на деревья, на птиц. Каждый день мне доливают кровь.
— Запомните фамилию донора, — говорит медицинская сестра. — Вам влили кровь Нины Васильевны Кленовой из Тюмени. Когда вам будет лучше, напишите ей письмо…
И снова — дорога. Сначала везут автомашиной, потом поездом. На станциях — суета. Около переполненных товарных вагонов бегают поляки. Те, кому не хватило места, влезают на крыши. Достают из карманов цепочки с крючками, а потом опускают крючки вниз, на перрон, цепляют узлы и мешки. Карманные приспособления работают безотказно. Багаж оказывается на крыше вагона…
Почему так много людей? Откуда они? Поляки едут торговать на чехословацкую границу…
Поезд останавливается в Кракове. Опять носилки, опять санитарный фургон. Едем по большому, шумному городу. Куда едем? И когда кончится эта дорога? Мой сосед, лежащий рядом на скамье, кричит в голос: растревожились раны за долгую дорогу. Наконец машина тормозит. Я смотрю в маленькое мутное окошко, вижу табличку на доме: «Улица Любомирского».
Въезжаем в ворота. Нас вносят в большое старое здание. Потом узнаю: это бывшая духовная семинария.
Пока санитары с носилками поднимаются по лестнице, успеваю прочитать над аркой надпись, сделанную по-латински: «Ora et labora» — «Послушание и труд».
Все кругом белое…
Белые стены, белый потолок, белые халаты…
Не знаю, сколько дней я здесь. Помню только: меня тут опять резали — в который раз! И снова сон, сон…
Во сне вижу маму. Она стоит за прилавком книжного киоска, говорит мне:
— Ну что? За книжками пришел? Возьми, вот новая. Паустовский. «Поручик Лермонтов».
Вижу директора спецшколы Орешина. Высоко подняв правую руку, сверкая глазами, он произносит:
— Будущее придется решать, видимо, вам: недаром позвали мы вас в эту школу!
Вижу майора Кременецкого. Кременецкий добродушно смеется, спрашивает:
— Что вы улыбаетесь, как майская роза?
Вижу Ингу.
— Сашка, правда замечательно — снег и цветы?
Вижу Красина.
— На фронт приехали? Что собираетесь делать?
Плачет, рыдает венгерская скрипка… Появляется капитан Дроздов.
— Крылов, вас ранило? В какое положение вы меня ставите? Как я об этом доложу выше?
Я вздрагиваю и открываю глаза. И новый сон: передо мною — Оля Тучкова. Нежное лицо, большущие добрые голубые глаза… А почему она не в том платье, почему она в военном?
Нет, это не сон. Ольга — настоящая. Спрашивает:
— Как вы себя чувствуете, Саша?
— Спасибо, Оля. Я так рад вас видеть!
Закрываю глаза. Опять Ольга:
— Я буду ординарным участковым врачом…
«Покажите, где доты»
Белые стены, белый потолок, белые халаты…
Я лежу в гипсе. Лежу много дней на спине. Никуда не повернуться.
Медсестра измеряет температуру. Спрашиваю: «Какая?» Не отвечая на мой вопрос, она говорит:
— Сейчас будем завтракать, — и начинает меня кормить с ложечки.
Что делать человеку в таком положении? Наверное, только подчиняться.
Вспоминаю моих друзей-«мушкетеров»: Доронина, Тучкова, Курского.
Курского убило в первые недели, как он пришел на фронт.
И все же он успел повоевать!
Он погиб, оставив о себе славную боевую память.
А какая память останется об Игоре Хрусталеве? Отравился в Казани. Выпил какую-то дрянь перед очередной медицинской комиссией в военкомате…
Игорь называл себя «реалистом», нас снисходительно-иронически «романтиками».
Он путал романтиков с идеалистами. Идеалист — существо хрупкое, а романтик — борец, он не боится столкновений с «прозой жизни». А «прозы» бывает много.
Вот, например, Дроздов.
Был случай, о котором говорить страшно. Два орудия моей «девятки» выставили на прямую наводку за триста метров от немецкой передовой.
Предстояло наступление. Командир пехотного полка заявил, что он не гарантирует успеха, потому что впереди немецкие ДОТы.
Тогда командующий артиллерией распорядился выдвинуть на прямую наводку полубатарею — два тяжелых орудия.
Дроздов послал «девятку».
Ночью на склоне голого холма, обращенном к немцам, мы вырыли окопы для своих «матушек» — как именовали в телефонных разговорах пушки, — погребки для снарядов.
В окопы затащили две пушки. На выхлопные трубы тракторов предварительно набросили вверх дном пустые ведра: иначе немцы быстро обнаружат нас по огням, которые вырываются из выхлопных труб.
Чтобы заглушить шум моторов, открыли стрельбу двумя орудиями, оставшимися за холмом.