Гулял в рубашке шелковой
Веселый гармонист.
С Васильевского острова,
С завода «Металлист».
Но вот войной нагрянула
Фашистская орда,
Он защищать отправился
Поля и города.
Пел песенки походные,
В сраженьях первым был,
Он гнезда пулеметные
Гранатами громил.
Ходил в атаки грозные
Веселый гармонист,
С Васильевского острова,
С завода «Металлист».
В бою, навылет раненный,
Скомандовал: «Вперед!»
И, крикнув: «В бой за Родину!» —
Упал на пулемет.
А в госпитале утром он,
Едва набрался сил,
Баян свой перламутровый
С улыбкой попросил.
И заиграл походную
Веселый гармонист,
С Васильевского острова,
С завода «Металлист».
Ему все удивляются,
Сиделки сбились с ног:
То песней заливается,
То просится в свой полк.
Однажды утром раненых
Полковник навестил.
— Откуда ты, отчаянный? —
Он ласково спросил.
Ему ответил с гордостью
Веселый гармонист:
— С Васильевского острова,
С завода «Металлист».
Герман Гоппе
Однажды у старых окопов
Чудо из реальности суровой,
Вымысел, помноженный на грусть...
Юность спросит: — Мне вернуться снова?
— Невозможно... — Хочешь, возвращусь?
— И такой же точно будешь? — Буду.
Повторюсь, не пропустив ни дня.
Вот, чудак, ведь ты поверил в чудо,
Что ж тебе не веровать в меня?! —
Сосны покачнутся. И тревогу
Вынесет простуженный мотив
На одностороннюю дорогу,
На одноколейные пути.
Под ногой камней возникнет ропот.
С тяготением земным не в лад
С бруствера осевшего окопа
Медленные камни полетят.
И уже движеньем увлеченный
Прошепчу: «Ты воскресишь друзей?»
А она спокойная: «О чем ты?
Я тогда не стала бы твоей.
Впрочем, ладно, им в могилах тесно.
И уж раз завел об этом речь,
Пусть твои товарищи воскреснут,
Пусть встают, им снова в землю лечь...»
И предсмертной болью обжигая,
Ударяет ледяное — «пусть».
— Врешь! — кричу. — Ты не моя — чужая.
А моя не скажет — «возвращусь».
Архимед
К слепым и полузрячим
На госпитальный свет,
Должно быть, наудачу
Забрел к нам Архимед.
Не слишком ли? Не слишком.
Блокадная пора.
Шуршат страницы книжки,
Читает медсестра...
Когда грабеж повальный,
Мечей злорадный звон,
Трудом фундаментальным
Решил заняться он.
В своем саду-садочке,
Витая вдалеке,
Чертил углы, кружочки
На чистеньком песке.
Ворвался воин Рима,
Ворвался — ну и что ж?
Врагу невозмутимо:
— Не затемняй чертеж! —
К несчастью, воин ведал
Одно: тупить свой меч.
А мог бы Архимеда
Просить, предостеречь.
И вывод хитроватый
На тыщи лет вперед:
Уж выбрал с краю хату,
Молчи — и повезет...
И замерла страница,
Когда сказал сосед:
— Кончай читать, сестрица.
Оболган Архимед.
Хозяин камнепада,
Он до последних дней
Командовал что надо
По-нашему бригадой
Тяжелых батарей.
— Почти, — добавил некто,
Подняв лицо в бинтах, —
Точней, он был инспектор
В технических войсках.
Но главное, ребята,
Я утверждать берусь,
Что он погиб солдатом,
Мудрец из Сиракуз.—
Свет от коптилки замер,
Немногим видный свет.
И плакал перед нами
Счастливыми слезами
Блокадник Архимед.
Глеб Горбовский
Рубежи
Беспристрастно, как птица с вершины полета,
без добра и без худа, без правды и лжи
я гляжу на бегущие в рвах и болотах,
на шуршащие в скалах ничьи рубежи.
Зеленеют солдаты. Торжественно мокнут.
Полосатый шлагбаум ложится на путь.
А в ничейном кустарнике птицы не молкнут:
всепланетные песни терзают им грудь.
Вечереют солдаты. Торжественны лица.
Только я беспристрастен, как каменный пик.
...А земля, будто в трещинах, в этих границах,
подо мною, растущим к звезде напрямик!
Собираю глазами наземные краски,
отпираю себя, словно ржавый замок,
и... срываюсь! И бьюсь!
Не могу беспристрастно...
И на русскую землю валюсь, как щенок.
Обнимаю корявую старую вербу,
поднимаю над полем себя, как свечу...
И в стальную, пшеничную, кровную — верю!
И вовек никому отдавать не хочу.
Детство мое
Война меня кормила из помойки:
пороешься и что-нибудь найдешь.
Как серенькая мышка-землеройка,
как некогда пронырливый Гаврош...
Зелененький сухарик, корка сыра,
консервных банок пряный аромат.
В штанах колени, вставленные в дыры,
как стоп-сигналы красные горят.
И бешеные пульки, вместо пташек,
чирикают по-своему... И дым,
как будто знамя молодости нашей,
встает над горизонтом золотым...