Выбрать главу
Гремел бронею сорок пятый год, В бою огнем дышал орудий русских. За подлость У Египетских ворот — Нам заплатил наш враг У Бранденбургских!

Михаил Дудин

Соловьи

О мертвых мы поговорим потом. Смерть на войне обычна и сурова.
И все-таки мы воздух ловим ртом При гибели товарищей. Ни слова Не говорим. Не поднимая глаз, В сырой земле выкапываем яму. Мир груб и прост. Сердца сгорели. В нас Остался только пепел, да упрямо Обветренные скулы сведены.
Трехсотпятидесятый день войны.
Еще рассвет по листьям не дрожал, И для острастки били пулеметы... Вот это место. Здесь он умирал — Товарищ мой из пулеметной роты.
Тут бесполезно было звать врачей, Не дотянул бы он и до рассвета. Он не нуждался в помощи ничьей. Он умирал. И, понимая это,
Смотрел на нас, и молча ждал конца, И как-то улыбался неумело. Загар сначала отошел с лица, Потом оно, темнея, каменело.
Ну, стой и жди. Застынь. Оцепеней. Запри все чувства сразу на защелку. Вот тут и появился соловей, Несмело и томительно защелкал.
Потом сильней, входя в горячий пыл, Как будто настежь вырвавшись из плена, Как будто сразу обо всем забыл, Высвистывая тонкие колена.
Мир раскрывался. Набухал росой. Как будто бы еще едва означась. Здесь рядом с нами возникал другой В каком-то новом сочетанье качеств.
Как время, по траншеям тек песок. К воде тянулись корни у обрыва. И ландыш, приподнявшись на носок, Заглядывал в воронку от разрыва.
Еще минута. Задымит сирень Клубами фиолетового дыма. Она пришла обескуражить день. Она везде. Она непроходима.
Еще мгновенье. Перекосит рот От сердце раздирающего крика... Но успокойся, посмотри: цветет, Цветет на минном поле земляника.
Лесная яблонь осыпает цвет. Пропитан воздух ландышем и мятой... А соловей свистит. Ему в ответ Еще второй, еще — четвертый, пятый.
Звенят стрижи. Малиновки поют. И где-то возле, где-то рядом, рядом Раскидан настороженный уют Тяжелым громыхающим снарядом.
А мир гремит на сотни верст окрест, Как будто смерти не бывало места, Шумит неумолкающий оркестр, И нет преград для этого оркестра.
Весь этот лес листом и корнем каждым, Ни капли не сочувствуя беде, С невероятной, яростною жаждой Тянулся к солнцу, к жизни и к воде.
Да, это жизнь. Ее живые звенья, Ее крутой, бурлящий водоем. Мы, кажется, забыли на мгновенье О друге умирающем своем.
Горячий луч последнего рассвета Едва коснулся острого лица. Он умирал. И, понимая это, Смотрел на нас и молча ждал конца.
Нелепа смерть. Она глупа. Тем боле Когда он, руки разбросав свои, Сказал: «Ребята, напишите Поле: У нас сегодня пели соловьи».
И сразу канул в омут тишины Трехсотпятидесятый день войны.
Он не дожил, не долюбил, не допил, Не доучился, книг не дочитал. Я был с ним рядом. Я в одном окопе, Как он о Поле, о тебе мечтал.
И может быть, в песке, в размытой глине, Захлебываясь в собственной крови, Скажу: «Ребята, дайте знать Ирине: У нас сегодня пели соловьи».
И полетит письмо из этих мест Туда, в Москву, на Зубовский проезд.
Пусть даже так. Потом просохнут слезы, И не со мной, так с кем-нибудь вдвоем У той поджигородовской березы Ты всмотришься в зеленый водоем.
Пусть даже так. Потом родятся дети Для подвигов, для песен, для любви. Пусть их разбудят рано на рассвете Томительные наши соловьи.
Пусть им навстречу солнце зноем брызнет И облака потянутся гуртом. Я славлю смерть во имя нашей жизни. О мертвых мы поговорим потом.
Июнь 1942 Ленинградский фронт

И нет безымянных солдат

Громят над землею раскаты. Идет за раскатом раскат. Лежат под землею солдаты. И нет безымянных солдат.
Солдаты в окопах шалели И падали в смертном бою, Но жизни своей не жалели За горькую землю свою.
В родимую землю зарыты, Там самые храбрые спят. Глаза их Победой закрыты, Их подвиг прекрасен и свят.
Зарница вечерняя меркнет. В казарме стоит тишина. Солдат на вечерней поверке В лицо узнает старшина.
У каждого личное имя, Какое с рожденья дают. Равняясь незримо с живыми, Погибшие рядом встают.
Одна у них в жизни Присяга, И Родина тоже одна. Солдатского сердца отвага И верность любви отдана.
Летят из далекого края. Как ласточки, письма любви. Ты вспомни меня, дорогая, Ты имя мое назови.